Мятеж - Дмитрий Фурманов

В Туркестане по местам, иссохшим от зноя, растет корявое, сучковатое, изгорбленное дерево: с а к с а у л.

Вуйчич напоминал саксаул: так был неуклюж, тощ и высок и согнут-перегнут в разные стороны, словно кто-то ломал его и не сломал вовсе, а только перекрутил как железный прут.

Красноармейские иссаленные, во все цвета заштопанные штаны, как на шесте мешок, болтались на худых долгих ногах, сползая, словно хвостиками, двумя подвязками на босые широкие грязные ступни с черными и, верно уж, вонючими, пропотелыми пальцами. Рубашка коротка ему, долговязому: чуть прикрыла пуп и влезла рукавами на самые локти тонких, сухих, нездоровых рук. Руками на ходу бестолково болтает, как плетьми. Голова, словно птичья головка: шустрая, мелкая, беспокойная. Волосенки жидкие - то ли русы, то ли рыжи - видно, что голову наспех у забора обдергивали-стригли полковые ножницы. Лицо у Вуйчича в густых, заплесневелых веснушках, желто-буры впалые, иссохшие щеки, нос - разваренной картошкой, длинна по-гусиному сальная потная шея: верно, чахоточный. Глаза мертвы, тусклы, невеселы, никогда не веселы, и никогда им не сверкнуть, как сверкнут волчьи караваевские, - у Вуйчича словно налили под веки мутную густую влагу, и глаза в ней беспомощно завязли, затонули, обессилели и чуть ворочаются в глубоких орбитах: медленно, зловеще, налиты злобой и непокорностью, буйволиным упрямством.

Неотлучно с Вуйчичем - Тегнеряднов. Молодой парень, лет что-нибудь под двадцать пять. Лицо как лицо: средних качеств, сразу не бросается, ничем не выделяется из тысячи других. Быстрые движенья, быстрая речь, настойчивая жестикуляция - все говорит о молодой, неизрасходованной силе. Молодость - это первое, чем веяло от Тегнеряднова. От молодости и его энергия: прет наружу свежая силища, здоровье не тронуто жизненным искусом. Тегнеряднов равнялся по Вуйчичу: тот надумывал и говорил, Тегнеряднов делал, исполнял. Они все время вместе. Один был нужен другому.

Из карбатальона был и Букин.

Страшилище. Чудище. Пугало. Росту голиафского. Широты в плечах соответственной. Рыжие густущие усищи - словно крылья мельницы: размашистые, большущие, шевелятся, как живые. Это не пышные чеусовские игрушки, а настоящие голиафские, серьезные усы, на которых легко провисеть полчаса трехлетнему ребенку. И где-то в деревне у Букина в самом деле был такой Алешка-сынишка, которого так любил он брать в неуклюжие могучие руки, когда цеплялся тот за отцовские усы, вздымал над головой и дико ревел пьяной октавой - под беспомощный плач сухощавой, малокровной, перепуганной жены.

- Алешка, Алешка, сукин сын... Возьму вот тебя, мать твою раскроши, как шмякну об пол - ничего не останется... У... у... гу... подлец...

И он ласкал его рыжими крыльями-усами, а Алешка плакал навзрыд от боли и со смертельного перепуга от ласковых отцовских слов.

Возле Букина всегда было стоять как будто страшновато: хватит вот сверху кулачищем по башке и - конец. Тут и поляжешь бесславно костьми. Его большущая круглая голова, все черты его здоровенного буро-матового лица, каждое движение увесистой коряги-руки так тебе и говорили:

"Лучше не тронь. Не тронь, говорю, а то вот кокну - и дух вон, лапти кверху".

На плоском, тупом лице - мясист и крепок обрубок-нос! Под самым носом густые усищи разжелтил табачищем: ежеминутно нюхает, прорва. Зубы крокодильи: куда тут караваевские, - у того зубишки перед букинскими, словно перед волчьими у малого хорька: Букин сожрет и Караваева со всеми потрохами. И с зубами сожрет. Все переварит этакое пугало. Глаза букинские как будто темно-зеленые, но цвет их менялся от настроений: в ладном настроении они рассиропливаются в бледно-серые, а когда гневен Букин темнеют глаза, грозовеют, как тучи, становятся мрачно-черны, наливаются страстной, звериной жадностью. В разговоре краток и крут. Не голос у Букина - рычанье хрипучее, а речь у него такая всегда увесистая, окончательная:

- Уб...б...бью св...в...в...вол...л...лчь.

- Рр...р...рас...с...стерзаю, под...длец...ц...ца...

От Букина все время пахло могилой.

Был с крепостниками Александр Щукин. Из офицеров. Но из сереньких офицеров, из тех, которые несли на себе "империалистическую"... Одно званье - что офицер, душком гнилым только чуть-чуть попахивал, а на деле остался сиволапым, заскорузлым, от земли. Он все хорохорился, гоношился, как петух, - всем и всеми был недоволен, в том числе и крепостными соратниками, все ему казалось, что везде и всякие дела идут и плохо, и медленно, и ведут-то их неумело:

- Эх, кабы мне всю волю, я бы...

Но всей воли ему не давали, а сам взять не умел: мелко плавал. Ростом Щукин мал, лицом серо-желт, глазами постоянно взволнованно-тороплив, движеньями непоседлив и суетлив, речью бессвязен, умом недалеко ушел: середняк, одно слово.

В крепости был потом комендантом, а брат его, Вася - так В а с я и есть: Хренок-топорик, назвали мы его, когда попался потом в руки; толку незначительного, хотя и секретарствовал у восставших в боевом совете; трусок, мещанчик, мечтает о тихой жизни - в крепость попал за компанию с братом.

Затем явился, - не сейчас, не в этот час восстания, а позже, Чернов: Федька Чернов, как его звали в крепости. Чернов черен, как чернила, весь черный: лицом, волосами, бровями, усами, бритой густой щетиной бороды. Годов немного, под тридцать; не ходит - бегает, и не бегает, а катится, как шар: круглый, упругий, подвижный. Служил он прежде сам в дивизионном особотделе, чекистом себя называл горделиво, но от особого же и пострадал за пакостные разные делишки. Теперь готов был в разнуздавшейся мести все перебить в особом, а заодно и все, что с ним и около, - мстить так мстить: по-черновски! Был Федька "комиссаром" крепости. Специальностью избрал погром особого отдела и трибунала. Потом, когда по приговору вели расстреливать, - плакал, как девочка слабонервная, молил о пощаде, не выдержал пути.

Хулиган-скандалист по натуре - Федька и в крепости со всеми перебранился. Бунтовал-шебуршил, подбивать на "штучки" большой был мастер и охотник.

Кроме названных, были и другие в руководителях. Но про них не теперь - упомянем в своем месте. Это про них сказано - первые главари. И самые к тому же колоритные. Это - вожди, но лучше сказать, не вожди - зачинщики. Так точнее, правильнее. У вождя - большие горизонты, у вождя - широкие планы, он знает, что делает, что надо и что будет делать. Он видит вперед.

А эти просто были зачинщики. Они зачинали сегодня то, что завтра взорвалось бы все равно и без них. Они только более красочно и бурно отражали в себе подлинное настроенье взбунтовавшихся - и в этом смысле олицетворяли общие интересы. Но их хватало только на бунт. Встать, рвануться, оглушить, - это их дело, это по плечу. А дальше не хватало ни мысли, ни опыта, ни знанья: путь был глух и неясен. Они знали, из-за чего поднялись, но вовсе не знали - как что устранять, что надо собирать и создавать заново. Их на дорогу - н а с в о ю д о р о г у - вывел бы кто-то другой, всего верней - Щербаков и Анненков. Но тем и значительно было восстание, что в о ж д е й оно не имело, что вырвалось из берегов само собою, что оно отражало в вихре своем интересы целого слоя: кулацкого крестьянства, не желающего над собой ничьей опеки, стремящегося размахнуться вволю.

Зачинщики-главари только стояли впереди, но ведь надо же кому-то и впереди стоять, не всем сзади. И те из красноармейцев, что были "покулачистей" - эх, как охотно шли они за ними. А крепкие мужички? Да эти в один миг все распознали и унюхали: недаром и лошадей в крепость нагнали, и фуражу, и хлеба навезли, и сами винтовки брали с собой, - или по селам увозили или тут с ними оставались, в крепости.

За сутки в крепость народу набралось... пять тысяч! Целое войско. И гнев и протест у них тут у всех, и желанья - общие.

Как только Петров с Караваевым привели восставших в крепость - ясно стало, что надо спешить разрабатывать какой-то план каких-то действий. Пока они возились около оружия, бегали, осматривали крепость и окрестности, прикидывали, как обороняться "в случае, ежели что"... облюбовывали лучшие места, советовались и готовились к решительным делам, - в крепости открылось собрание, и на этом собрании сразу же встал вопрос о власти.

Какую власть - временную или постоянную? Как ее назвать? Кого избрать? Что ей делать? И что делать с той властью, что теперь осталась в городе?

Шуму было, шуму - как полагается. Чеусов держал речи - одну за другой. Выступали Вуйчич, Букин, Щукин, другие. Столковались на том, что постоянную власть сразу создавать нельзя, надо временную.

Потом - и срочно - созвать областной съезд и уж тогда - постоянную.

Назвать... Как власть назвать? О, тут миллион проектов и предложений:

Революционный штаб... Штаб революции... Штаб горных орлов... Комитет свободы и равенства... Всеобщий совет революции... Боевой комитет революции...

Бузили-бузили и выбрали:

"Боевой революционный комитет", а сокращенно: боеревком.