Далекий дом - Рустам Шавлиевич Валеев

потом одним из первых был принят на летно-планерную станцию. А так как ни семьи, ни родных у него нет, то и живет он здесь — открывает и поздно вечером закрывает ангар, следит за порядком, выкатывает с ребятами из стартовой команды планер («АК-1», последней модели!), в общем, работы хватает.

— А вон идет наш конструктор, — сказал он, и Якуб увидел идущего от арки сухого, косоплечего паренька. — Он медицинскую комиссию не прошел, летать ему не придется. Но, скажу тебе, теорию знает, в законах механики силен! Сам рассчитывает планер, ну, советуется кой с кем.

Между тем планедром постепенно оживал, там и тут раздавались голоса парней. И в тот день ему посчастливилось увидеть, как бежит по зеленой дорожке, кренясь то одним, то другим крылом великолепный планер. Ребята, человек десять, ухватив концы амортизатора, бежали от планера, все сильнее, сильнее натягивая концы (как рогатку натягивают, подумал Якуб), и тут — команда «Старт!», планер двинулся, побежал.

— Эй-эй! Ты куда? Эй, — услышал он и стал, как вкопанный. Он, оказывается, бежал за бегущим планерам, а ребята смеялись и кричали ему…

Вечером у арки появились братья Батурины. Они очень удивились, когда увидели здесь Якуба. Старший сообщил, что брат его не прошел медицинскую комиссию, а оба они были отвергнуты мандатной. У младшего был жалкий, хныкающий вид, старший бодрился.

— Я еще приеду, — сказал он, — на следующий год. А пока дай, думаю, посмотрю хоть, что это за планедром.

А младший хныкал и повторял:

— Да едем, едем. Чего тебе еще?..

Они посидели на травке, курили, вздыхали, разговора не получалось. Братья стали собираться — им надо было поспеть на поезд. Он долго стоял и смотрел им вслед — как пыль слегка клубится за ними, и их розовые рубашки колышутся, будто несомые поднебесным ветром; они поднялись на пригорок и пропали на той его стороне. Скоро уехали и ребята на скрипучем фургоне о двух лошадках, Якуб крикнул им, чтобы они подвезли братьев Батуриных до города.

А потом у него был разговор с начальником Горненко. Они только-только закрыли ангар (широкие двери мягко прокатились на роликах и сомкнулись) — тут и подошел к ним Горненко. Он был среднего роста, рус, лицо сухое и загорелое. Он был поджарист, а его костюм — брюки из тонкого обтертого на коленях материала, пиджак, застегнутый на все пуговицы, — как бы еще подчеркивал, как суха его фигура, что в ней нет ничего лишнего, а только связки мускулов для резких и верных движений.

По годам он вряд ли был старше Якуба, но в глазах его не было того молодящего восторга, которым были полны глаза Якуба.

— Я всю жизнь мечтал… — произнес Якуб, а он тут же кивнул, так что Якуб даже замедлился: стоит ли говорить дальше, когда тому все известно. Он все же повторил: — Мечтал… я в Маленьком Городе занимался спортсекциями, а еще раньше в земотделе работал. О планерах мы понятия не имели, то есть такое, чтобы взять да и построить. Но вы знаете, — тут он усмехнулся как о давнем, детском, — но мы соорудили колесницу…

— Колесницу? — переспросил Горненко, и в глазах его мелькнуло любопытство.

— Да. И с парусом.

— И что же, ездили под парусом?

— О-о!

— Интересно, — сказал Горненко. — Значит, вы должны знать столярное дело. Или, например, обтягивать перкалем…

— Перкаль?

— Это льняное полотно…

— Да, да! — сказал он истово.

— Плохо ли, а?! — сказал Горненко, и глаза его лукаво на него глянули. — В четверг — медицинская комиссия. В пятницу — пойдешь на мандатную. Это в здании «Вулкана», на Кооперативной.

— Знаю, — сказал он, — да я знаю!

Прощаясь, Горненко протянул ему руку, и он так стиснул ее, что Горненко опять глянул на него лукавыми, все понимающими глазами.

Он жил новой удивительной жизнью, полной беспрестанных дум, почти беспрестанных движений, жизнью, которая ни одною своей минутой не была праздной. Ночами, когда он лежал на нарах в мастерской, возбужденный дневными страстями, перед ним мелькали дни и годы его прежней жизни, похожей на тихую, не пасмурную, но монотонную затяжную осень. И он смеялся, что все это в прошлом, в прошлом!

Они вставали рано, и озаренное первыми лучами солнца поле расстилалось перед ними. Они умывались колодезной водой, пили чай с сухарями и сахаром, затем подметали ангарную площадку, раскатывали по сторонам створчатые двери ангара, затем в мастерской готовили материалы и инструменты для парней, которые корпели над новым планером.

А работа над планером шла вовсю, случались, правда, задержки, когда ребята закручинились — кончилась фанера, — Горненко вдруг сказал ему:

— Что, может быть, ты знаешь?..

Он бы, наверно, ни за что не спросил, когда б не увидел его целеустремленные, яростные глаза, которыми он смотрел на Горненко. И он спросил:

— Может быть, ты знаешь?

И он кивнул решительно, хотя ничего такого не знал, кроме того, что для будущего планера нужна авиационная фанера.

— Найдем, — сказал он.

Вместе с Дмитрием и «конструктором» Вициным они отправились по заводам. Получив разрешение, они лазали на складах, в пыли и духоте, перебирали сотни листов фанеры, пока вдруг не находилась добрая фанера, неизвестно как попавшая среди бракованной. В первый же день они привезли на извозчичьей пролетке десяток листов фанеры. И опять он смотрел на Горненко с выражением готовности, уверенности в ярких, алчных глазах. Горненко только усмехнулся, а он сказал:

— Гвозди можно достать. Мы в Маленьком Городе шкуры грузили на холодильнике, чтобы заработать деньги на колесницу. А как-то вместо денег взяли гвозди…

— Ну, шкуры грузить ни к чему, — сказал Горненко. — Вот сосновые рейки нужны. Только найти, а уж мы через фабзавком договоримся.

Опять они отправились на склады, опять лазали в пыли и духоте и перебирали сотни реек и брусков, прежде чем находился нужный материал.

Вечерами, когда опустевал планедром, Дмитрий уходил в мастерскую и ложился на нары, а он сидел на порожке в тишине подступающей ночи, улыбаясь счастливой улыбкой, смотрел на звезды. Однажды он сочинил ей письмо. Он тут же и написал бы его, но здесь не было лампы, так что он сидел и повторял его про себя, а рано утром перенес на бумагу все, что сочинил вчера. Это было невероятное письмо. Только сам, наверно, он верил таким посулам, такому взлету, какой ожидался впереди. Он писал, что вот на днях он испытывает планер Вицина, и если что-то ему не понравится, то он сам возьмется рассчитывать планер, потом отправится на состязание планеристов. Там он еще кое-что уяснит в разговоре с другими конструкторами, вернется в Челябинск и сделает новый планер. А дальше — он