Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика

Когда я училась в средней школе, мне иногда приходилось садиться на автобус, останавливающийся у «Редимер Акедеми», где мы с сестрой учились. Если я могу, я никогда не вспоминаю об этих поездках. По большей части вспоминания о них погребены глубоко в памяти, как труп в подвале. Как скелеты, о которых мы шутили с Карлом. Якобы они спрятаны в моей квартире. И вообще, не так уж часто я ездила на том автобусе. Только если мать просила меня приехать после занятий туда, где она работала. Только в этих случаях мне приходилось переживать эту омерзительную поездку.

К тому моменту, как я садилась в автобус на своей остановке, в нем уже было полным-полно мальчишек из школы Святого Игнатия, где заправляли иезуиты. Мой брат там учился. Хотя, к счастью, его никогда не было в автобусе, когда я в него садилась. Не было и моей сестры — она уже была достаточно взрослой, чтобы водить машину, так что они оба не были свидетелями издевательств мальчишек из школы Святого Игнатия надо мной.

Эти мальчишки… Почти тридцать лет я прилагаю огромные усилия, чтобы не вспоминать о них. А когда мне это не удается, я пытаюсь получить удовольствие, представляя себе, какими они стали сейчас — такими же пожилыми, как и я. Но, если есть справедливость на свете, они не такие, как я: они все до единого толстые и лысые. У них не сложилась карьера, дома ими помыкают. Это еще малая расплата за то, какими они были тогда — наглыми, шумными и склонными к жестокости без всякого на то повода.

Мучения начинались сразу же, как только я бросала монетку в кассу и направлялась, слегка покачиваясь при движении автобуса, к ближайшему свободному месту. Которое всегда было далеко.

— Эй! — кричал один из парней так, будто радовался, заметив знакомое лицо. — Гляньте-ка, кто только что возник! Разве это не знаменитая красотка?

— Красотка? Парень, да ты никак шутить изволишь? Первая премия на собачьей выставке. Гав, гав!

— Эй, будет тебе, поимей уважение к такой большой знаменитости, а? Разве ты не узнаешь, кто это? Это же Рин Тин Тин!

— Эй, отзынь! Ничего подобного. Это сестричка Пола Ягера. Близнец, понял? Поверить невозможно!

— Чушь собачья! Я те говорю, это Рин Тин Тин. Эй, Ринни! Тебя спрашивают, Ринни! Скажи этим придуркам, как тебя звать!

— Не, в самом деле. Бедняга Ягер — ее брат. И знаешь, кто у нее сестра? Ее сестра — Карла!

Дальше следовали выкрики наигранного удивления.

— Что? Карла Милашка? Ты, видно, прикалываешься. Тогда что же случилось с нашей Ринни? В больнице подменили?

— В больнице для животных! Эй, скажи что-нибудь, Ринни! В чем дело? Язык проглотила?

Сгорая со стыда, я упорно продолжаю смотреть в окно автобуса. Делаю вид, что разглядываю деревья в парке, которые еле видны сквозь мутное стекло. Хотя я точно знала, что последует дальше, мне всегда было больно, как в первый раз, когда знакомый хор голосов окружал меня подобно обозленным осам, в котором отдельные писклявые мальчишеские голоса было невозможно различить.

— Эй, парни, давайте помиримся с Даной и пожмем ей лапу. Давай лапу, Дана-уродка. Гав, гав, гав!

В этом моем унижении мне никто ни разу не помог. Ни водитель, притворявшийся глухим, ни другие пассажиры. По большей части — старые дамы, которые в лучшем случае качали головами с робким неодобрением. А я продолжала прижимать горящий лоб к холодному оконному стеклу и тупо удивляться, как можно выжить после такого унижения. Разумеется, говорила я себе, никто не умирает со стыда. Даже не заболевает — ничего, кроме небольшой лихорадки от смущения и болезненно сжавшегося горла.

Так или иначе, я знала, что выдержу до конца поездки. До остановки на Одиннадцатой авеню, перед магазином Хартона. Где я выйду под прощальный свист и выкрики оставшихся мальчишек, пока, наконец, двери автобуса со вздохом не закроются за мной.

Разумеется, моя мать и представления не имела, через какие мучения мне приходилось проходить, чтобы приехать к ней, в отдел женской одежды универмага, после школы. У моей матери вообще имелась только одна идея-фикс — спасти меня доступными ей способами от ада моей подростковой некрасивости. С этой целью она выбирала платья, которые должны были помочь.

Очень дорогие платья, абсурдно дорогие, даже с учетом положенной ей скидки, как работнику магазина, и слишком для меня взрослые. Матери не приходило в голову отложить такие платья для моей старшей и более симпатичной сестры или даже для себя. Но это было показателем ее неусыпного оптимизма, того, что она продолжала верить, невзирая на очевидность, в силу подкладных плечиков, оригинально кроя подола и пуговиц, расположенных так, чтобы скрыть то, о чем забыла позаботиться природа.

Сразу же после пытки в автобусе я подвергалась новым унижениям в магазине, выходя из примерочной в очередном слишком взрослом платье причудливого фасона, которое, по мнению матери, идеально мне подходило. Выходя на открытое место, я не могла заставить себя взглянуть в зеркало. Еще труднее было мне смотреть на мать, рядом с которой в этих случаях обязательно стояли еще несколько продавщиц. И все ждали, какое чудесное превращение сейчас произойдет с Гадким утенком с помощью Прелестного платья.

Надо сказать, я видела, что верит в эту возможность только мама. Другие женщины просто присутствовали — за компанию. Как те крестьяне в фильмах про Богородицу и ее чудесное появление, которые в весьма скептическом настроении тащились в грот Лурдес или в поле в Фатиму.

Разумеется, в моем случае смотреть было даже отдаленно не на что. Только я, стоящая перед занавеской, закрывающей вход в примерочную, в моих школьных ботинках, неуклюже выглядывающих из-под неровного подола, с покорно склоненной головой и сложенными на животе руками, и с ценником этого невероятно дорогого платья, болтающимся у запястья, как наручники. И с извиняющимся выражением на лице.

— Правда, ей это ужасно идет? — Мама сжимала руки на груди в приступе радости, одновременно взывая к присутствующим за подтверждением. — С ее стройной фигурой она вполне может носить платье с такими прямыми, узкими линиями, как вы считаете?

По лицам других продавщиц было ясно: они считают, что я не смогу носить даже воду в ведре — пролью. Тем не менее ради моей матери — такой хорошенькой, такой стильной, такой трепетно переживающей за свою дочь-дурнушку — эти милые женщины из магазина женской одежды были готовы уверять Айрин, что я выгляжу «очень мило» в этом платье.

— А ты что думаешь, милая? Тебе нравится? — Моя мать — веки подведены ярко-синим, ярко-синие глаза сверкают — поднимает пальцем с идеальным маникюром мой подбородок и внимательно смотрит на меня. — Мне его завернуть, чтобы все дома могли сказать, что они думают?

Я очень ясно могла себе представить, что они подумают. Карла была почти так же красива, как и мать, но далеко не такая милая по характеру. Брат же мой в наши подростковые годы считал меня безнадежной из принципа. И был ведь еще отец, жесткий реалист, который задал бы один-единственный вопрос: «Сколько?», если бы ему показали младшую и некрасивую дочь в платье, явно слишком дорогом даже для других двух женщин в семье, куда более симпатичных.

— Нет, не надо, — пытаюсь я уговорить мать. — Я не хочу. Позволь мне его снять, и поехали домой.

На мгновение в глазах матери вспыхивает гнев. Не сдавайся, говорит мне выражение ее лица. Не опускай руки. Или борись с фактами, или отрицай их. Иначе не бывает.

Затем, так же внезапно, она справится с собой и улыбнется мне ослепительной улыбкой.

— Хорошо, милая, конечно, если тебе платье не нравится, не стоит его брать.

Бедная Айрин! Как это ни дико, но я была ее любимицей. И в душе она порицала меня за то, что я сдаюсь. Ее «творческий» ребенок, способный когда-то изобретать и вызывать к жизни бесконечную вереницу воображаемых лошадей, теперь не может переступить через самую печальную и самую ужасную реальность. Я неуклюже стою, глядя, как мать вешает платье на место, и слушаю ее жизнерадостные объяснения другим женщинам, что платье не выглядит «шикарно» на ее дочери. И уже тогда я удивлялась: как могла моя мать простить меня за то, за что я сама себя не могла простить? За мое неумение быть смелее, счастливее, симпатичнее и, прежде всего, стать другим человеком.