Наират-2. Жизнь решает все - Карина Демина

Хочется. Была правда в тех словах, хотя сильно умным Бельт себя не считал, да только вот… Понесла жизнь-байга, выхлестнула на крутой склон, с которого только вниз дурным галопом, да на закусившем удила жеребце. Теперь и соскочить, шею себе ломая, — дурь, и усидеть на скользкое спине, руками за гриву цепляясь да подгоняя криком судьбу, — та еще забота. И бездорожье — паршивей некуда. Ну на то она и байга, тут на коня и чуйку полагаться следует. А чуйка ой какая нехорошая…

Меж тем лето разгоралось, разлеталось мошкарой над сточными каналами, над ямами выгребными, над площадями и улочками. И вторя рою, гудел народ, перешептывался, передавая друг другу слухи, мешая прошлое с будущим, домыслы с надеждами.

Пестрый город. Буйный город. Один всего раз тут побывал, давненько, с той поры Ханма вроде и не переменилась. Быть может, другим разом Бельт не без удовольствия прогулялся бы, проверил, стоит ли на прежнем месте трактирчик «У городских ворот» да не позабыла ли однозубая стряпуха, как острую похлебку варить. После б в веселый квартал заглянул или к стенам городским, туда, где петушиные бои устраивают да вороньи глазки кидают…

Другим разом. Нынче же Бельт и Орин сидели в доме безвылазно, окончательно привыкшие к нервной полуспячке долгих ожиданий. Так спят измотанные солдаты в лесу, одинаково готовые ухватить несколько минут покоя, быть зарезанными или резать сами, еще толком не разлепив ото сна глаза. Поэтому когда день на двенадцатый в аптеке объявился Ирджин, Бельт даже не выбрался из угла, только переложил самострел под кожушок.

— Уж лучше так. — Ирджин гладил полосатого кота с разодранным ухом и разноцветными глазами. Кам коту явно пришелся не по душе — пышноусый зверь раздраженно дергал хвостом и зашипел на смуглую руку, но не кусал. — Сейчас многое решает слаженность и четкость действий.

Снизу доносился голос Кошкодава, нарочито громкий, фальшиво-пьяный, выводящий рулады нехитрой песенки. И стая охотно поддерживала его слаженным мявом.

— Орин, ты должен исполнять все, что тебе говорят. В точности. И ты, Бельт, должен следить, чтобы он исполнял все. В точности.

Еще три месяца назад Орин огрызнулся бы, двинул кулаком по столу, изорвал в клочья маску, что держал в руках. А нынче лишь посмотрел на увлеченного котом Ирджина и прикусил свежепроколотую губу, в которой блестела полоска серебра. Нехорошо посмотрел, не своим взглядом… Уж лучше бы орал и матерился, ибо забот с такими вот взглядами только прирастает, а не убавляется, что бы там себе не думал этот криворотый кам. Не знает он Орина, ой не знает. Да и кто знает этого нового?..

— И если я говорю, что вот это нужно пить пять раз в день, то не четыре, не три, не шесть, а именно пять. Если я говорю, что дважды в день нужно втирать в волосы мазь из плоской склянки, а в шов — из высокой и круглой, то нужно так и втирать.

— Я понял. — Спокойно и негромко. А должно быть громогласное «да пошел ты». Должно, но его нет.

Зато есть шрам, точнее свежий порез в волосах, наспех схваченный нитями. Пройдет пару дней, и затянется, зарастет белым бугром, еще одной особой отметиной.

— Это хорошо, что понял. — Ирджин разжал руки, позволяя коту сбежать. — И надеюсь, понимание это сдержит тебя от необдуманных поступков. К примеру, от попытки пройтись по городу.

Сдержит? Теперь и вовсе непонятно, что держит Орина. Уж во всяком случае не засовы на двери и не замки на ставнях, хитрый ключ от которых висит у Бельта на шее.

— А вот господину управляющему сумасшедшего дома пришло время вспомнить о своем воинском прошлом. Я в хорошем смысле, Бельт, в хорошем. Видимо, судьба у тебя такая — с людьми работать. А потому слушай внимательно, что делать и куда идти. Теперь от тебя многое зависит, камчар. Хотя какой вы теперь камчар, господин Бельт? Вы самый настоящий…

… табунарий. Ни много, ни мало — хозяин и голова целой вахтаги солдат, злого табуна рубак, прошедших огонь и воду. Очень непростого табуна.

Бельт смотрел на полсотни людей, чудом избежавших казни в Гаррахе прошедшей зимой. Такие же как он, честно бившие склан по лесам и объявленные за то нарушителями перемирия, только не сумевшие вовремя убраться подальше. А сколько их осталось гнить по чащобам Ольфии и Хурда? Да и этим пяти десяткам предстояло тогда лишь одно: собственной кровью скрепить вечный мир. По приказу славного кагана Тай-Ы. Но был тегин Ырхыз, который не пожелал вот так задабривать крылатых тварей.

А потому вахтага готова была служить. Отчасти, из понимания, что веревка и палач всё еще маячат где-то вдали. Но в куда большей мере — из-за нового выверта судьбы, почти уже перекрасившего приговоренных преступников в честных вахтангаров. Глядел Всевидящий черным Оком, а тут — р-р-раз! — и белым припечатал.

Ровно так же думал когда-то Бельт. Ровно так же мог он оказаться среди этих злых и веселых воинов, мог смотреть из толпы на незнакомого табунария… Или не мог? А эти сидят, надеются, верят. В перемены, в доброго тегина, в будущее честное, справедливое, где каждому отмеряно по силам его, по смелости да отчаянности. Эти готовы право на жизнь выгрызать и вколачивать ножи в глотки во имя ясноокого Ырхыза, долг отдавая. Знали бы кому отдают…

К счастью, не знают.

— Значится, ты к нам дядькой, уважаемый? — деловито осведомился немолодой, но крепкий с виду мужик с обвислыми соломенного колеру усами. — Это добренько, а то сидим тут, только воздух вокруг портим, што кони болезные. Я — Усень, бронный ходник.

Прозвище, не имя, но большего требовать не стоит. Захочет — скажет сам. Пока же глядит, выжидая, усы поглаживает.

— Где взяли?

— По-за Шуфрицей, вахтага Сумжи-нойона. Один из десяточки остался, остальных — в капустяку, а меня по башке шестопером.

— Я — Бельт, под Лаянг-нойоном ходил.

— Бывалый, значится… Это вот у нас Крыжа, из моей вахтаги, бывший камчар.

С пола поднялся огроменный человек с пустым взглядом. И, не сказав ни слова, снова сел.

— Завьяша, Вирхун, Нобель. Савуня из тяжников, не гляди, что кривой, рубиться он мастер. Жура…

Усень знал всех, по именам и заслугам, про каковые рассказывал немногословно, но четко и с гордостью, будто и не было позора. Будто просто собирается вахтага, пускай и в престранном для сбора месте.

Держали табун, как и положено, на конюшне, пусть и пожженной в прошлому году для усмирения какой-то заразы. О болезни говорил приколоченный к воротам знак грубой ковки, местами насквозь проржавелый, но все еще отпугивающий боязливых. Но те, кто обжил конюшню, защищаясь от дождя просмоленными полотнищами, греясь около потайных костерков, боялись вовсе не старого мора. Они сторожко прислушивались к тому, что творится за глиняными стенами, готовые защищать новообретенную свободу ножами, кольями, осколками камня и голыми руками. А уж если настоящее оружие дадут…