Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева

Дойдя до окна залы, Мишка приставил ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь сквозь стекло.

Он увидел Любку, сидевшую в зале, а напротив нее, за столом, — какого-то военного в зеленой гимнастерке. И лицо знакомое…

— Санька?! — От радости Мишка чуть не свалился с завалинки. Но опомнился: Санька же погиб!

Мурашки защекотали Мишкину спину, и он внимательнее вгляделся в мужскую фигуру за окном.

Была в ней какая-то несуразность, нелепость… А в чем именно — сразу и не поймешь.

— Ну что? — закрываясь рукой от дождя, допытывалась Машка, теребя Мишку за штанину. — Что там?

Брат пожал плечами, помотал головой.

И наконец сообразил, что такого странного в Любкином госте. Скатерка в комнате на столе свешивала бахрому вниз не более чем не ладонь. А вот ног военного из-под нее что-то не видать!

Значит, мужик тот, что сидит во главе стола на месте убитого Сашки, похожий на него и лицом, и фигурой, — безногий. Но только откуда он тут взялся? Не мог невидимкой мимо брата и сестры проскользнуть!

Что за чудеса?

И тут Любка повернула голову и заметила Мишкину тень в окне. Подбежала, распахнула раму, едва не засветив мальчишке по лбу.

— Шурин никак? Чего выглядываешь?

Любкины голубые глаза светились спокойной радостью. Как будто ничего плохого с ней отродясь на свете не случалось. И не было никакой похоронки…

Мишка вытянул шею, чтоб посмотреть на человека в Любкиной избе, — и язык у него отнялся: никого не было за столом в зале. Моргнул Мишка, а тот безногий военный — раз, и пропал.

У Мишки от удивления глаза сделались как пятаки.

— Ты чего молчишь-то, Мишаня? — засмеялась Любка.

Теперь и Машка заметила: что-то странное происходит. Ведь Любка веселой с начала войны не была. С того самого дня, как ее мужа, а их брата, Сашку, мобилизовали.

— Ну ты что, в молчанку играешь, что ли?

Мишка кое-как превозмог оторопь и, заикаясь, ответил:

— Да не, мы так… Идем, Машка, домой. Вымокли тут…

Спрыгнул вниз, схватил сестру за руку.

— Бежим, — скомандовал тихо, и они побежали с Машкой по улице.

По пути ошарашенный мальчишка думал, как сказать матери про то, что видел. Что это за безногий военный, и куда испарился он так быстро? Да еще и шаровая молния, которая в трубу ушла?

Сплошь небывальщина какая-то. Чертовщина!

«Мертвый. Мертвый», — стучало у Любки в голове, когда она, приоткрыв рот, пыталась дышать и все глядела сквозь слезы в спину уходящей почтарки.

С Любкиного лица так и не сошла улыбка, с которой она встретила Зинаиду, надеясь на весточку с фронта от любимого мужа.

«Мертвый», — подхватили ее мысль какие-то молоточки в голове — словно там размещалась крохотная кузенка. Причем мехом в ней служило Любкино сердце, полыхающее горьким огнем. И оно же было наковальней, по которой стучали, отзванивая во всю голову, в виски и уши, десятки железных молотков. «Мертвый. Мертвый».

Теперь Любка не думала о том, как ей жить и что делать дальше. Никакого «дальше» в ее понимании и не было — осталось одно прошлое, сияющее, застывшее ледяной глыбой поперек всего, словно затор на реке, — такая теперь у нее жизнь.

Молотки в голове трудились над глыбой льда, чтоб как-то обтесать ее поудобнее, может, даже расщепить на кусочки, поуменьшить и обойти — мертвый Саша, мертвый, ничего не поделаешь. Но глыба не поддавалась. Сверкала, слепила глаза, холодила грудь Любке, стараясь каждый сосудик, каждую каплю живой крови внутри поглотить, присвоить себе, чтобы тоже замерла, остановилась и засияла вечным ледяным покоем. «Мертвый!»

Страшное слово отдавалось всякий раз жгучей болью. Так же, как и родное имя: «Саша».

Пока однажды не пришел он, мертвый, к ней сам. Ночью встал под окном и поманил рукой: мол, торопись, открывай! На дворе гроза, ливень, молнии сверкают — а он стоит, и вода с него ручьем течет.

— Сашенька!

Любка заметалась, не помня себя.

Но потом, когда Сашины знакомые руки прижали ее голову крепко к его плечу, горячие губы отыскали ее рот и жадно, неистово, поцеловали…

— Сашенька…

Ей даже стыдно было наутро: все-таки война. Бабы в холодных вдовьих постелях плачут. Дети без отцов. Старики мучаются.

А она?..

Но внутри все клокотало от счастья, выпирало безудержно на поверхность, как весенняя духовитая жирная земля приподнимается бледными ростками травы вверх, вверх и прочь. С дороги, все тяжелое, грязное, лишнее! Счастье прорастало из Любки — из веселых глаз, из лукавой улыбки, из порывистой, быстрой походки, и скрывать его становилось все труднее.

Изредка, правда, находили на Любку сомнения.

— Саша, откуда же ты взялся? Ведь мне похоронку на тебя прислали! Отчего матери не покажешься? — робко спрашивала она мужа, когда откидывались они оба в жаркой перине, отдыхая друг от друга, но все же не разнимая рук. Саша задумчиво смотрел на Любку, гладил по голове, пропуская струи пшеничных кос сквозь пальцы. И отвечал:

— Любонька, Любаша… Ты ведь меня ждала, звала меня. Ты, а не мать. А теперь что, не рада, что ли? Люби меня, Любка! Вот он я, перед тобой, как есть. Не спрашивай.

И накидывался на жену с поцелуями. И опять забывала Любка обо всем…

Что в доме у Любки бывает какой-то мужик, Татьяне Ефимовой, свекрухе, соседка донесла. Первый раз Татьяна не поверила, отмахнулась: враки! В деревне свои мужики все наперечет, а чужим откуда взяться? Померещилось деревенской сплетнице. Но когда и другие бабы начали шептаться про гостя в Любкином доме, про огненных змеев над крышей у нее по ночам… Задумалась Татьяна. Спросила совета у старой бабушки-знахарки, и та ей честно сказала: если гостя ночного не отвадить — сгинет Любка.

— А что ж делать-то, а? — огорчилась Татьяна.

— Поговори с невесткой, — велела бабушка. — А я тебя научу.

Напросилась Татьяна к Любке для разговору.

Любка Татьяну встретила в сенях, но дальше порога не пустила. Смотрела исподлобья, дичилась и нет-нет — на часы поглядывала, будто ждала чего-то. Или кого-то.

Татьяна покачала головой, глядя на Любку. В лице ее светилось сочувствие, но взгляд был суров.

— А ты, наверное, думаешь, не видит никто, не знает, а?

— Что… не видит?

— Ой, Любаша, — сказала Татьяна. — Ты передо мной-то не ломайся! Лучше скажи честно, как есть, — ходит он к тебе?

— Кто он? — вспыхнула Любка.

— Сашка, кто же, — понизив голос, спросила Татьяна. Слезы навернулись ей на глаза, а сердце сдавило.

Любаша стояла перед ней, привалившись к косяку, и не решалась двери в дом перед свекрухой распахнуть.

Но и Татьяна не могла себя пересилить: если б даже Любка и позвала ее зайти внутрь чистенькой светелки — не пошла бы она. Ей все казалось, что несет из Любкиной избы серой, адским смрадом.

— Не знаю, слыхала ли ты, Любаша, какие в наших местах странные вещи случались, — сказала Татьяна напрямую. — Про летуна…

Любаня подняла глаза на свекровь, усмехнулась.

— Что это вы, сказочкой меня порадовать пришли? Мне в детстве бабуля про такое говорила. Она жития любила читать. Про князя Петра и его жену Февронию, про их врага-летуна, огненного змея-оборотня.

— Грех тебе, Любаня! — качая головой, сказала Татьяна. И добавила: — Ты смерти Сашиной испугалась. Но есть вещи и похуже смерти. Подумай!

Любка подняла голову. В глазах ее плавала голубая дымка, пустая и холодная.

— Да ты ж на себя не похожа! — испугалась свекровь. — Сгубит он тебя, дурочка.

Жалкая кривая ухмылка была ответом. Нет, не желала Любанина душа возвращаться к родным берегам из каких-то своих дальних волшебных странствий.

— Ладно. — Татьяна вздохнула. — Думай как знаешь. Вот, это я тебе принесла. Деда моего солдатский образок. Когда-то отдал его моему отцу, а отец — мне. Говорил — со святым Ильей сам черт не страшен. Спрячь образок в доме, пусть просто у тебя будет. Может, убережет, вразумит в трудную минуту.

На Любкином лице — все та же улыбка играет, пустая и бессмысленная, как лёт желтого листка поздней осенью, — куда б ни полетел он, везде ему гибель.

Но крохотную иконку святого Ильи Муромского, вложенную Татьяной прямо в руку ей, взяла Любка.

Ночью поднялся ветер. Окна дрожали в старых рамах, и тоскливо завывало в печной трубе. Любка лежала одна на холодной постели, не смыкала глаз, — ждала.

— Люба! Любаша! — послышалось из темноты. — Что ты сделала?

— Саша? — вскинулась Любка. — Где ты?

— Войти не могу, — отозвался раздраженный мужской голос. — Что ты сделала?

В стену избы что-то глухо стукнуло снаружи, стекла затряслись, зазвенели.

— Если ждешь меня по-прежнему — позови! — потребовал голос.

Любка послушно села на кровати, откинула одеяло. Спустив на пол босые ноги, почувствовала, как холодным сквозняком задувает между щелями в полу. Саша все мечтал старый пол новыми досками перестелить, но ведь то еще до войны было. А нынешнему Саше ничего не надо, кроме нее одной, — ни дома, ни детишек. Ничего.