Самурай - Михаил Савеличев

На проспектах изредка навстречу попадались автомобили, к счастью всегда успевающие въехать на тротуар и заглушить двигатели, а на мосту их не посмели задержать, хотя кто-то из-за спины обомлевших солдат, упакованных в броню, с собаками-мутантами, теперь испуганно жмущимся к сапогам, прокаркал насчет пропусков и комендантского часа, на что Максим даже не соизволил повернуть голову, уступив это право самому танку, чья башня бесшумно повернулась к блокпосту, ствол опустился на уровень лиц замерших людей, и они могли заглянуть внутрь, и оттуда, из ствола, а почему-то не из предназначенных для этого динамиков, раздался глухой голос, каким разговаривал джин из волшебной лампы, угрюмо поинтересовавшийся по какой форме нынче оформляются пропуска и к кому нужно обратиться за их выпиской.

Вопрос остался без ответа — встречное нечленораздельное бульканье назвать человеческой речью не поворачивался язык, собаки так же не высказали своих пожеланий, нервно поджимая под подушечки лап длинные пальцы со стальными когтями и глядя из-под широких выпуклых лбов круглыми, светящимися глазами, с вытекавшими из уголков крупными слезами.

Максим въехал на мост, инстинктивно пригнулся, хотя разворачивающаяся башня ни в коем случае не должна была задеть его стволом, прибавил скорость, но впереди вдруг выросла огненная стена, танк дернулся от выстрела, в уши водителя вонзился неохватный деревянный кол и принялся медленно проворачиваться вокруг своей оси, обдирая мозг шершавой корой, в огне возник широкий проход, пламя легло плашмя, выстелив дорогу почти до самого берега багровым ковром, краем глаза Максим увидел, что по бокам повернутой в сторону реки башни выросли две светящиеся стрелы с черными наконечниками, они пошли немного вверх, неумолимо сближаясь друг с другом и некой, только сейчас начинавшей проявляться на фоне черного неба треугольной тенью, похожей на морскую манту и такой же неповоротливой и медленной, на месте их встречи вспухло небольшое солнце, озарившее отходящий ко сну город и танк под грохот врезающихся в воду обломков, в свете искусственного дня вкатил на другой берег и теперь уже медленно пополз в сторону Казначейства.

Припарковав танк на чьей-то неудачно подвернувшейся машине, Максим отключил двигатель, вылез из неудобного сиденья, сполз по броне, цепляясь плащом за штыри, оставшиеся после где-то по пути (где — Максим не заметил) сработавшей защиты, отразившей попадание кумулятивного снаряда, и подбирая задом капли дождя, так и не переставшего моросить, отчего стало зябко после горячих внутренностей машины и напалмового ковра, подхватил падающую Вику с саквояжами, осторожно поставил ее на землю и отобрал багаж.

— Все в сборе? — задал риторический вопрос Павел Антонович, довольно ловко спрыгнув с брони и потирая вырастающую на глазах грандиозную шишку на лысом лбу. Не дожидаясь ответа пошел вверх по лестнице в тепло и уют круглосуточно работающей организации.

На входе они запихали в приемные камеры саквояжи, свое вооружение (причем оказалось, что больше всех экипирована Вика, умудрившаяся таскать на разных частях тела пять пистолетов), чтобы все это вновь получить, пройдя несколько шагов сквозь прозрачные баллоны системы безопасности, установленные здесь с незапамятных времен и в те же времена и настроенные на поиски проносимое огнестрельного и холодного оружия, когда иметь оное дозволялось исключительно специальным людям и только в единичном экземпляре. Времена ушли, а глупые машины, отказывающиеся перестроится на новый лад, остались, ради чего и пришлось поставить приемные камеры, дабы не мучиться каждый раз с отключением сигнализации.

В коридорах здания как всегда пустынно — штат Казначейства уже не тот, и можно при желании часами бродить по запутанным ходам и лестницам и не встретить никого, кроме собственных отражений в громадных зеркалах, украшающих каждый вестибюль и лестничный пролет, да псевдогреческих статуй, которых за их натуралистичность кто-то и мог порой принять за живых людей, если бы не их беззастенчивая нагота, фантастическая эрекция, плюс вычурная красивость мускулистых тел и безглазых лиц.

Лифты работали, они все трое затолкались в узкий прозрачный цилиндр и поехали вверх, в объятиях таких же прозрачных соседних лифтовых шахт, сквозь надетые на центральное сплетение стеклянных макаронин хрустальные колбасины служебных помещений, залов, департаментов, подсвеченные разноцветными лампами и люстрами, напичканные загадочными механизмами, с кое-где согбенными фигурками людей, корпеющими над отчетами, докладами, балансами, наполняющиеся вспышками, словно газоразрядные светильники, с пробирающимися в белом искристом тумане странными горбатыми и длиннохвостыми тенями, с цветастыми полотнищами телетрансляций, открывающими проход в другой, незнакомый мир лжи и неискренности.

Максим наблюдал, как по лицам Павла Антоновича и Вики проплывают разноцветные полосы и по ним пытался сосчитать число ушедших вниз этажей — синий, желтый, зеленый, белый, черный, снова желтый, розовый, фиолетовый, и опять черный, но потом он загнул уже все пальцы, принялся их разгибать в обратном порядке, где-то сбился, попытался вспомнить, но за это время они проехали столько этажей, что впору направлять лифт вниз и начинать новый отсчет, так как зеленые угловатые цифры в окошечке счетчика этажей всегда показывали какую-то ахинею, из которой выходило, что лифт периодически ходит вверх и вниз, перепрыгивает в мгновение ока сразу несколько уровней, выныривает в районе альфы Центавра, если таковая сохранилась, падает в черную дыру и оказывается в подвале дедушкиного дома.

При желании за горизонтом хрустальных сосисок все это можно усмотреть, если отвлечься от лезущих в глаза и набивших оскомину чиновничьих пейзажей, — яркие шары пропавших звезд, зеленые деревца, колышущиеся хлеба, синее небо с гроздьями разнокалиберных лун, вращающиеся в рассеянном розовом свете каменюки всех форм и размеров, сидящего на облаке бородатого деда в хитоне, огни мегаполиса, немыслимо широкие и немыслимо высокие полки, забитые толстенными томами с золотыми корешками, и крохотными, по сравнению с ними человеческими фигурками.

Хрустальная бесконечность сужалась, съеживалась, теряла цвета и фантазию, обращаясь в пустые пыльные комнатки с вязанками толстых папок, обшарпанными столами, расшатанными стульями, судя по их немыслимым для нормальных седалищ позам, скорее всего принимаемые в их деревянно-мебельном мире за извращение и порнографию; в коридоры с ковыляющими зомбированными охранниками, чьи руки приклеились к кобурам, в которых они прятали бутерброды из мозгов и термоса с горячей кровью; в туалеты, превращенные в вычислительные центры, с расставленными на унитазах мониторами, чьи кабели уходили в слив, установленными на смывных бачках и умывальниках процессорными блоками, из которых торчали хромированные краны горячей и холодной воды и держатели с рулончиками туалетной бумаги, одновременно используемой и для принтеров.