Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания - Вольфганг Сартор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако судьба, как известно, временами бывает весьма коварна. А может, тут не обошлось без происков дьявола? Как бы то ни было, одна из горящих свечей на гробе упала и саван загорелся, а от него – гроб. Когда участники похорон во главе с попом вернулись, от покойника уже мало что осталось.
***
То, что чрезмерное употребление водки – чуть ли не национальная черта русских, вероятно, известно всем. Правительство, получавшее от монополии на водку третью часть всех доходов, делало все от него зависящее, включая меры, направленные на снижение потребления пива, чтобы повысить продажу водки.
Пользуясь пристрастием русского мужика к водке, можно было добиться от него чего угодно. Я вспоминаю один характерный случай из своей практики, когда к Болшеву еще подходила железная дорога и мы зимой везли по шоссе к фабрике новый большой паровой котел. Сани с котлом занесло на спуске, они опрокинулись, и котел улетел в придорожную канаву. До цели оставались каких-то сто метров.
Комаров собрал пару сотен самых крепких рабочих, чтобы они вытащили котел с помощью канатов и волоком протащили его по дороге, идущей под уклон до фабрики. Те заявили, что это им не по силам. Он посулил им в качестве вознаграждения сто рублей, но это их не соблазнило. Тогда он, зная, с кем имеет дело, велел принести водки на сорок рублей, в ведрах. Увидев «живой товар» и почувствовав родной запах, рабочие не устояли. Котел мигом был извлечен из канавы и с криками «ура» доставлен на место.
К особенно омерзительным явлениям в потреблении водки относятся так называемые запойные пьяницы, каких в России – бессчетное количество. Так называет их сочувствующий человеческим слабостям русский (поскольку понимает, что и сам не застрахован от этой «болезни»). Имеется в виду не тот, кто время от времени напивается до беспамятства, а «больной», который последовательно, обычно восемь дней, пьет, приходя в сознание лишь для того, чтобы снова оглушить себя водкой. Выйдя наконец из этого состояния, временно выздоровевший пьяница неделями не прикасается ни к водке, ни к вину, ни к пиву, а пьет исключительно чай и являет собой олицетворение кротости.
Масштабы этого страшного стихийного бедствия, которому подвержен русский народ, мы в Москве могли наблюдать воочию, поскольку Хитров рынок, место действия горьковской пьесы «На дне», располагался в непосредственной близости от нашей второй квартиры320.
Хитров рынок представлял собой огромную квадратную площадь в окружении ночлежек и притонов. Посреди этой площади был возведен длинный барак для землекопов, приезжавших весной из провинций в Москву на заработки в качестве сезонных рабочих. Размещая этих добропорядочных крестьян в бараке на Хитровом рынке, московские власти как бы проявляли о них своеобразную заботу: вероятно, они в своей неисповедимой мудрости хотели явить им устрашающий пример «хитровцев» – так называли постоянных обитателей Хитрова рынка, исчислявшихся сотнями, а может, и тысячами. Одетые в лохмотья, ютившиеся в тесно набитых дешевых ночлежках, они жили попрошайничеством и воровством. Здесь были представлены все сословия: мужики, мещане, опустившиеся студенты и дворяне, юные проститутки, спившиеся женщины. В эту клоаку стекались все, кто был безнадежно отравлен алкоголем и не имел другого способа спастись, кроме как найти короткое забвение в водке, купленной на с трудом полученный грош. Поистине отбросы общества, каких я больше нигде не видел в таком количестве.
Хитровцы целый день бродили по всему городу, пока не наскребали столько милостыни, сколько хватало на водку. И, конечно же, Хитров рынок был далеко не самым безопасным местом для ночных прогулок. Но, во всяком случае, у хитровцев был своеобразный корпоративный дух: местных не трогать. Когда я однажды в темноте ехал по площади, один из них прыгнул сзади на мои сани, явно не с самыми добрыми намерениями. Но ему тут же крикнул его спутник: «Не тронь! Это же наш! Георгий Романыч…»
Несомненно, более полезным заведением, чем Хитров рынок, был Вшивый рынок. Так называлось место в центре города, где воры обычно продавали украденные вещи. Поскольку раскрываемость краж, как правило, оставляла желать много лучшего, то, если у тебя украли, скажем, шубу, гораздо полезнее было на следующий день сходить на этот рынок и купить свою шубу по относительно низкой цене, чем связываться с полицией, от которой было мало проку.
Как, кстати, и от пожарных. Эти типы тащили все, как вóроны.
Для меня было бы непосильной задачей охарактеризовать работу органов государственной власти; на это потребовалось бы несколько томов. Я ограничусь лишь несколькими моментами, которые иностранцу должны были показаться особенно курьезными.
Ненадежность чиновников и самодержавная форма правления сделали необходимой централизацию управления в Петербурге. В результате неуклюжая бюрократическая машина работала чрезвычайно медленно.
Примером тому может служить печальный опыт моего брата Леона, когда в Москве умерла его дочурка Лилли и он хотел похоронить ее в нашем фамильном склепе. Ни кладбищенское начальство, ни полиция, ни московский генерал-губернатор не имели права дать разрешение на вскрытие могилы. Такие полномочия имел лишь министр внутренних дел. Поэтому брату пришлось испросить разрешение министра срочной телеграммой с оплаченным телеграфным ответом. Однако ответа он так и не получил, и по истечении трех дней, когда пришло время похорон, ему не оставалось ничего другого, как купить новое место на немецком кладбище, чтобы предать земле свою дочь.
Через три недели после похорон разрешение министра было доставлено через полицию! Оказывается, русские власти, то ли не зная о существовании императорской почты, то ли не веря в ее эффективность, следовали привычке отправлять свои документы, адресованные российским подданным, только через полицию. А это, конечно же, требовало времени.
Однако если кто-то думает, что срок в три недели для передачи сообщения из Петербурга в Москву слишком большой, он сильно ошибается: судя по другим случаям, в том числе и из моей собственной практики, три недели, напротив, были неслыханно коротким сроком.
Один раз я должен был получить в Грозном важное сообщение казачьего управления из Владикавказа. Расстояние между этими городами составляет около 160 километров, которые ежедневный почтовый поезд проходил за шесть-семь часов. Сообщение, датированное ноябрем, было вручено мне в июле следующего года служащим полиции. Таким образом, чтобы доставить его, понадобилось девять месяцев. Разумеется, я к тому времени уже знал содержание упомянутого документа.
Другое важное письмо, направленное мне из Киева судом по делам опеки, я
