Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - Андрей Андреев

На осуществление замысла императрицы действительно были выделены немалые средства: первоначально, т. е. с 1766 г., каждому из двенадцати дворян выплачивалось из казны по 800 рублей в год, столько же составляло жалование инспектора и еще в сумме 800 рублей уходило на содержание священнослужителей: иеромонаха и его служки. С 1769 г. Бокум, жалуясь на дороговизну, добился прибавки, и содержание одного студента стало составлять тысячу рублей, а по признанию Олсуфьева, всего в Лейпциг ежегодно отправлялось векселями около пятнадцати тысяч рублей (для сравнения упомянем, что ровно в такую сумму изначально обходился казне весь бюджет основанного в 1755 г. Московского университета). Можно представить себе, какие чувства овладели майором при получении при отъезде из Петербурга разом такой суммы, если даже куда более скромные в потребностях и наивные марбургские студенты были способны потратить 300 талеров за одну неделю.

Мошенничество Бокума проявилось уже с самого начала: ведомое им путешествие из Петербурга в Лейпциг (сухим путем, через Ригу, Митаву, Кёнигсберг и Данциг) длилось неслыханно долго — пять месяцев, в течение которых он мог располагать деньгами, не опасаясь никакого контроля. Многих поразил первый же ужин, состоявшийся после отъезда из столицы (о нем упоминали в своих жалобах из Лейпцига студенты, его же особо выделял Радищев в «Житии Ф. В. Ушакова», и даже иеромонах Павел отметил это событие в своих показаниях против Бокума во время окончательного разбирательства в 1771 г.). Дворяне получили на ужин по ломтю хлеба с маслом и старое нарезанное мясо, тогда как Бокум с семьей заказали себе роскошную трапезу. Из «экономии средств» майор заставлял студентов спать на соломе: те рассчитывали, что неуютный сон заставит их раньше пуститься в дальнейший путь, но сам Бокум всегда преспокойно почивал до девяти часов утра. За время путешествия, между тем, им были израсходованы все выданные в Петербурге деньги. Посланник России в Саксонии князь А. М. Белосельский, первым ознакомившийся с отчетом инспектора о поездке, писал: «Дорожный их счет ужасен мне показался, а особливо суммы, которые они в трактирах платили», а при этом у Бокума не хватало расписок о выплаченных суммах на целых шесть тысяч рублей! Этот мнимый перерасход средств дал ему возможность немедленно по приезде в Лейпциг требовать прибавки и оправдывать неприсылкой средств свое последующее недостаточное содержание студентов.

В то же время Лейпциг, действительно, поразил своей дороговизной, в чем сказывались еще и последствия недавней войны. Именно поэтому на группу русских дворян с особым интересом взирали члены университетской корпорации, предвидя в ней верный источник немалых доходов. Достаточно вспомнить, как всего тридцать лет назад химик Генкель произнес фразу: «Русская царица богата, она может заплатить и вдвое больше!», чтобы заметить, что такое отношение значительного количества немцев к России не переменилось. А среди всех приехавших из России интерес для лейпцигских дельцов представлял в действительности лишь Бокум как единственный распорядитель студенческого капитала. Значение инспектора после приезда в Лейпциг поэтому, не только относительно его власти над студентами, но и перед лицом университета и города, только возросло.

Бокум же моментально воспользовался своим положением, чтобы приобрести вес в среде профессуры. При этом скоро обнаружился конфликт между двумя профессорами — Зейдлицем и Беме, каждый из которых претендовал на звание опекуна над русскими студентами, показывая соответствующие письма графа В. Г. Орлова. Бокум отдал предпочтение Беме (так что Зейдлиц едва не подал жалобу в университетский суд), и это послужило еще одним звеном в неблагоприятном сцеплении обстоятельств, которое очень скоро привело к взрыву студенческого недовольства.

О личностях лейпцигских профессоров и примерах их соперничества друг с другом прекрасно повествуют воспоминания Гёте, относящиеся как раз к годам учебы там русских студентов. Так, Гёте рассказывает о практически аналогичной ситуации: глухой неприязни, которой вдруг оказался окружен один из лучших профессоров университета, филолог X. Ф. Геллерт, когда к нему на воспитание были посланы несколько зажиточных датчан. И сам Гёте едва не стал жертвой столь же меркантильных интересов: он имел рекомендательное письмо к Беме как к профессору юридического факультета, но просил его совета, желая перейти к изучению изящных искусств и древностей. Несмотря на все кажущееся дружелюбие, с которым был принят молодой Гёте, профессор «выразил отчетливую ненависть в отношении всего, что было связано с изящными искусствами… страстно ругал филологию и изучение языков, и еще больше поэзию. Уступить этим людям верного слушателя и самому лишиться такового казал ось ему совершенно невозможным.»[309] К этому можно добавить, что даже сам Бокум сообщал в Петербург о том, что «во всем университете нет трех профессоров, кои бы ради прибытка своего жили бы между собою согласно, чему в рассуждении такого небольшого города при таком множестве учителей и дивиться не для чего»[310].

Со слов Гёте также становится понятно, что выбор Беме в роли ведущего наставника русских дворян, тянущихся к широкому образованию, был неудачным. Гёте, вообще, полагал, что Беме «не обладал счастливым даром обхождения с молодыми людьми, не способен был завоевать их доверие и по необходимости руководить ими», и, как считал сам автор воспоминаний, из всех многочисленных бесед с профессором он не получил никакой пользы[311].

Между тем, в весенне-летнем семестре 1767 г. новопроизведенные русские студенты (записавшиеся в матрикулы польской нации 23 февраля н. ст.) приступили к учебе. Согласно составленному расписанию, они должны были четыре раза в неделю по часу заниматься немецким, французским языком и латынью, а также логикой с Зейдлицем и слушать лекции по всеобщей истории у Беме[312]. По свидетельству Радищева, молодые дворяне прибыли в Лейпциг с «алчностью к наукам». Препятствием, однако, служило плохое знание ими немецкого языка. Надо сказать, что ввиду большого притока в Лейпциг иностранного дворянства некоторые профессора открывали чтение курсов на французском языке, в том числе и по тем предметам, учиться которым было предписано русским дворянам. Слушание лекций по-французски, особенно на первых порах, конечно, облегчило бы адаптацию русских студентов в университетской среде, но Бокум резко возражал против этого, не желая пересматривать свое решение.

По сути, сразу же по приезде в Лейпциг обозначился конфликт между представлениями студентов, о том, как они должны учиться, и требованиями их инспектора. Молодые дворяне, старшим из которых (Петру Челищеву, Федору Ушакову, Ивану Насакину, Алексею Кутузову) уже исполнилось двадцать лет, полагали, что сами в состоянии определить, какие лекции им полезно слушать и как лучше исполнить предписанную им императрицей программу учебы. Речь шла о противоречии между дворянским самосознанием, комплексом идей об их личной ответственности перед Отечеством и престолом, который воспитывался в них с детства, и необходимостью беспрекословно подчиняться внешней власти инспектора, с помощью которой тот пытался подавить это самосознание. Характерную оговорку допустил позднее в своих показаниях по делу о «бунте» один из учителей студентов, находившийся в близких к Бокуму отношениях и несомненно повторивший слова инспектора: «Господа студенты считают, что приехали в Лейпциг не для совершенствования своей нравственности, а лишь для занятий науками.»[313]. Иными словами, важнее даже самого обучения в университете, ради которого дворяне и отправились в Лейпциг, с точки зрения инспектора было «совершенствование нравственности», на деле проявлявшееся в мелком тиранстве над студентами, которое те не смогли долго терпеть.

О том, как действовал Бокум для улучшения нравственности своих подопечных, хорошо свидетельствовала уже первая история с пощечиной студенту, случившаяся спустя два месяца после приезда. Пощечина была дана Бокумом Ивану Насакину, пришедшему к нему с просьбой велеть протопить его жилище (студенты с самого начала, опять-таки из-за пресловутой необходимости экономить средства, были «втиснуты в маленький домик», где жили по двое в тесных, темных и холодных комнатах; Бокум же с семьей поселился отдельно, в просторном доме[314]). Тяжесть оскорбления усугублялась тем, что при его нанесении присутствовали не только другие студенты, но и посторонний человек — лифляндский студент Эрмесс, и, тем самым, оно становилось известным всему университету. Инспектор, который по высочайшей инструкции должен был быть хранителем дворянской чести, опозорил студентов. Федор Ушаков, как старший среди всей группы, написал русскому посланнику в Дрезден письмо с описанием тягостного положения молодых дворян, которые должны были воспринять это оскорбление как коллективное: «На нас указывают пальцами, вот, говорят, русские господа, одному из которых майор дал пощечину. Из этого следует, что нашей чести нанесен ущерб; более того, это — бесчестие для всех русских»[315]. Воспользоваться же традиционным механизмом восстановления дворянской чести через поединок юноши не могли: Бокум являлся их начальником, а дуэли с начальством по кодексу чести были невозможны[316]. Даже сама императрица, когда до нее дошли известия о происшествиях в Лейпциге, написала канцлеру Н. И. Панину о Бокуме: «Что же касается до пощечин, то уже есть ли то правда, ни чем его оправдать не можно»[317].