Будущее - Дмитрий Глуховский

Всматриваюсь: они безголовые и скрюченные, они идут на ощупь, потому что слепы. И я понимаю — это грядут настоящие ангелы смерти, не самозванцы вроде нас.

Они за мной.

Я умираю.

Глава XII. БЕАТРИС-ЭЛЛЕН

— Мальчик... Ты слышишь меня, мальчик?

Она прямо надо мной: ее узкие азиатские глаза, ее ресницы, слепленные тушью, ее выбритые виски... Беатрис все же вышла, она вышла ко мне.

Отталкиваю ее, сажусь и тут же заваливаюсь вбок. Меня тошнит. Мне надо поймать ее, пока она не сбежала, но я слишком занят своей тошнотой.

Вижу огонь вокруг, но воздух сладкий, настоящий. Им можно дышать, и я дышу, сколько могу. А потом, сосредоточившись, блюю — в угол, поджавшись, стыдливо, как больное животное. Перевожу дыхание, утираюсь... Беатрис сидит напротив меня — и между нами всего полтора метра.

А посередине лежит моя маска.

Хватаюсь за лицо: не может быть, как она с меня свалилась? Понимаю, что Беатрис смотрит на меня — не на Аполлона, а на меня, голого. И некуда деваться. Хочу спрятаться, но пустота за моей спиной не пускает меня, она отлита из прозрачного композита. Я в клетке. В аквариуме Беатрис.

Это не она вышла ко мне, это я оказался внутри. Как такое могло случиться?!

Первым делом дотягиваюсь до Аполлона, подцепляю его дрожащими пальцами, прикладываю его лицо к своей коже — горящей, сухой, — как целительный компресс; и оно прирастает тут же, и возвращает мне свободу и наглость, возвращает мне меня.

— Зачем ты это сделала? — шершавым чужим языком леплю я неуклюжие слова. — Ты затащила меня сюда? Это ты?

Беатрис вздыхает.

— Захотела посмотреть на тебя без твоей дурацкой маски.

— Не думай, что я теперь... Что я тебе чем-то обязан... Что я не стану тебя забирать.

— Просто захотела посмотреть на лицо человека, который с таким убеждением несет такой отчаянный бред.

— Бред?!

— Как я и думала, ты оказался мальчишкой.

— Заткнись! Откуда бы тебе знать, сколько мне лет?! Она жмет плечами.

За пределами стеклянного куба бушует пламя. Чертова техника разгорелась и никак не уймется. Иногда сквозь линзу волнующегося воздуха, как сквозь водопад, виден проход в цех, где эти несчастные делали свои елочные украшения; там тоже пожар. Все горит и все плавится, ничего не остается.

Беатрис созерцает огонь так очарованно, будто это просто огонь. За стеклом полыхает ее лаборатория, скоро все ее дела дотлеют, а ее лицо не выражает ничего.

Но вот она пробуждается: сквозь огненную пелену хотят пройти люди — те, которых я принял за посланных по мою душу чертей. Старики, с головой укутанные в бесполезное тряпье. Идут, переставляя свои коченеющие ноги, которые не может отогреть даже тысячеградусный жар, пытаются разогнать непослушными руками дым. Падают, поднимаются, снова идут.

— Беатрис... — слабо кричит кто-то в огне.

Почему они готовы умереть за нее, почему пренебрегают собой — и почему мои товарищи бросили меня? Да, я сам приказал им так сделать, но неужели у моих приказов такая сила? Почему не Бессмертные рвутся в преисподнюю, чтобы достать оттуда своего, а какие-то жалкие полудохлые старики?

— Чем ты их приворожила? — спрашиваю я у Беатрис. — Ведьма!

Она наблюдает встревоженно за упрямыми смертниками. Поднимается, машет им руками, как бы пытаясь отогнать их.

— Ты их подсадила уже на свою дрянь, да? — догадываюсь я. — Этот препарат... Вы уже создали его. Уже подкармливаете их... Они все зависимы! Они все твои рабы...

Я собираюсь, подтаскиваюсь к ней, хватаю ее за ворот.

— Вы уже успели отдать его контрабандистам? Говори! Он уже вышел на черный рынок?!

— Отпусти меня, — говорит она спокойно, даже величественно. — Отпусти меня, мальчик. Ты не понимаешь, что тут происходит?

— Я все прекрасно понимаю! Они за дозой сюда прут! Вы тут варганите вонючую наркоту, пичкаете ею полудохлых, набиваете себе карманы, да еще и с Партией Жизни наверняка якшаетесь!

— Уходите! — кричит она своим верным муравьям. — Пожалуйста, уходите! Со мной все в порядке!

— Ничего! — перебиваю ее я. — Мы тут тебе навели порядок. Хана твоей фабрике. Пускай лезут... Сейчас тут все прогорит хорошенько...

— Беатрис! — еле доносится из самого горнила, и тут же одна из фигур рушится.

Огонь обнимает ее, ласкает своей страшной лаской — фигура корчится, катается по полу, верещит. Я смотрю на Беатрис: она не плачет. Я лью свои слезы — хоть и бутафорские, надоенные пожаром, а ее глаза остаются сухими.

— Ты сволочь, — говорит она мне. — Ты сволочь, ты только что убил еще одного человека. Ты убил двоих сегодня.

— Крашеный сам откинулся, если ты о нем. Инфаркт какой-нибудь, я тут ни при чем. Считай, от старости помер. Давай теперь на меня всех собак вешать!

— Крашеный?.. У него имя есть! Ты убиваешь человека и даже не хочешь знать, кого убил!

— Какая мне разница?

— А я тебе скажу. Эдвард. Может, ты запомнишь его. Он называл меня своей девочкой...

— Прибереги свои сопли для кого-нибудь другого!

— Говорил, мы поженимся. Глупый.

— Да мне насрать на вашу полудохлую любовь, ясно? Я что, похож на извращенца?!

Беатрис вспыхивает, захлебывается — будто я ударил ее в солнечное сплетение.

— Ты был прав. Я зря тебя вытащила...

Я тягуче сплевываю на пол: вот все, что я думаю по этому поводу. Она спасла меня, потому что дала слабину. Теперь это ее проблема.

— Неужели Морис будет такой же сволочью, как и ты? — спрашивает она почему-то меня потом.

— Кто?!

— Такой же сволочью и таким же идиотом... Таким же оболваненным несчастным идиотом... Как ты смеешь думать, что мы торгуем лекарством? Что мы хотя бы секунду собирались торговать им?!

— Ага! Значит, никакого гриппа тут нет, так? Ты блефовала! — торжествую я. — Вы создали его, создали этот долбаный препарат! Все правильно! Мы все делаем правильно!

— За дозой... — Она не может оторвать взгляда от полыхающего тела-веретена, пока то не останавливается. — Ты думаешь, мы хотим продавать им лекарство по дозам? Чтобы побольше заработать, так? И эти люди бросаются в огонь за наркотиком?

— Да!

И она вдруг лепит мне пощечину — только вот моя щека под композитной броней, под чужой мраморной кожей, и я не чувствую ничего. Перехватываю ее усохшую руку, привычно заламываю запястье. Седые волосы сбиваются, путаются.

— Они пытаются спасти меня! Меня, а не себя! Меня, а не лекарство!

— Пусть попробуют! Жалкое старичье...

— Жалкое?! — Беатрис выдергивает руку. — Какое ты имеешь право называть их жалкими?! Ты, оборванец, погромщик, трус в маске, — это ты жалкий, ты, а не они!

Мы стоим друг против друга. Сполохи играют на ее лице и как будто наливают кожу молодостью; серебряная грива встрепана, выбритые виски делают ее похожей не на азиатку, а на ирокеза. В личном файле значится, что ей восемьдесят один год; наш акселератор уже изничтожил ее до биологического возраста, но сейчас, под анаболиком ярости, она об этом забыла.

— Эти люди — самые смелые из всех, кого я встречала! — лает она на меня. — Самые сильные! Разлагаться заживо! Оказаться человеком и за это быть приговоренным к казни своим же государством! Блядским, живодерским государством!

— Ты врешь! Они сами делают Выбор! Европа дает им возможность...

— Европа! Самое гуманное и справедливое общество, так?! Да на ней такая же маска, как на тебе! А под маской — такая же гнусная рожа! Вот твоя Европа!

— В Европе все родятся бессмертными! Нечего перекладывать вину на нас! Мы просто исполняем Закон, когда его не хотите исполнять вы!

— А кто придумал такой Закон? Кто придумал давать людям такой сатанинский выбор? Если бы нас хотя бы казнили сразу — но ведь это будет бесчеловечно, так?! И нам дают отсрочку, убивают нас медленно, заставляют мучиться... Ты знаешь, что такое старость? Как это — проснуться с выпавшим зубом во рту? Потерять волосы?

— Меня не интересует это все! — твержу я.

— Перестать видеть то, что вдали, а потом и то, что рядом, а потом вообще ослепнуть? Забыть вкус еды? Чувствовать, как силы уходят из рук? Что такое — когда каждый шаг дается болью? Знаешь, что такое быть дырявым мешком с гниющей требухой? Что морщишься? Боишься? Боишься старости?!

— Замолчи!

— Она съедает тебя... Твое лицо превращается в злые карикатуры на тебя самого в молодости, твой мозг — в высохшую черствую губку...

— Твоя старость меня не касается, ясно?!

— Моя?!

Беатрис берется за застежку своего лабораторного халата и рвет ее вниз. Снимает неловко пуловер и оказывается передо мной в одном лифе; белая ткань на закопченной дряблой плоти. Кожа висит устало, пуп сполз. И сама Беатрис, раздевшись передо мной, сникает, горбится, будто это халат удерживал ее гордую осанку, будто она и вправду не человек, а насекомое, и вместо скелета у нее был панцирь, панцирь халата. А под ним — старое мягкое тело.