Защитник - Конн Иггульден

Очнувшись от ужаса, Агариста поняла, что плачет, тихонько всхлипывая, как ребенок. Крепко прижимая к себе Елену, она невольно представляла ту женщину, так же крепко обнимавшую свою дочь. В этом было какое-то бессмысленное утешение, но ни говорить, ни думать она не могла. Перикл стоял рядом с открытым ртом и вытаращенными глазами. Агариста пожалела, что не сумела отвлечь его от того, чему он стал свидетелем, но для сожалений было слишком поздно.

Звон бронзы, так хорошо знакомый по упражнениям Ксантиппа, известил о приближении гоплитов. Фемистокл привел с собой дюжину вооруженных людей, но только с появлением мужа сдерживаемые рыдания вырвались у Агаристы наружу. Она потянулась к нему, прижалась и зарылась лицом в складки его гиматия.

– Кто их убил? – обратился к толпе Фемистокл.

Никто не ответил. Люди показали, что́ думают о предателях, и на этом все закончилось. Агариста хотела вернуться домой, но знала, что дома больше нет. Дождь в Афинах боролся с огнем и кое-где гасил пламя.

Война завела их слишком далеко. Она стерла правила и законы, создавать которые помогал дядя Агаристы. Или, возможно, война раскрыла человеческую сущность, обнажила ее без прикрас. Даже такой город, как Афины, был искусственным созданием, хрупким, словно горшок, где мужчины и женщины только притворялись, что они не волки и справедливость реальна.

Агариста не могла говорить. Она прижалась к Ксантиппу, и он обнял ее. Потом и Елена уткнулась носом в родительскую руку, и ее тоже вовлекли в кольцо объятий.

О приближении Фемистокла Агариста догадалась по тому, что Ксантипп поднял голову, отняв губы от ее волос. Она отстранилась от мужа, остро сознавая, что сурьма потекла под глазами, лицо опухло и вид у нее совершенно дикий. Она быстро вытерла слезы и разгладила складки ткани верхнего платья пеплоса. Фемистокл остановился перед ней. Его опущенная рука дрожала, лицо застыло в мрачном выражении.

– Это не их вина, – сказал он. – Они напуганы и злы, но вина лежит на тех, кто выгнал нас, кто принес нам войну. Эти преступления лежат у ног персов вместе со всеми утопленниками.

Агариста видела, что он разговаривает с ее мужем, хотя его пристальный взгляд прикован к ее сыновьям. Подошел и Аристид, одетый, как обычно, в какую-то рванину. Он поклонился ей и поздоровался, как будто они встретились на агоре в торговый день. Но от нее не ускользнуло, что он напряжен и бледен.

Вокруг Агаристы, с Ксантиппом в центре, собралось подобие совета. Мужчин было несколько дюжин, их всех объединяла суровая целеустремленность. Сейчас они представляли власть в Афинах.

Дождь монотонно барабанил по крыше, когда к ним обратился Фемистокл. Говорил он тише, чем обычно.

– Когда персы вернутся в зимний лагерь, я пошлю весточку в Спарту. Ультиматум. В то же время, Ксантипп, я хочу, чтобы ты вывел флот. Найди и потопи все до единого персидские корабли, какие только у них остались и где бы они ни нашли убежище. Нападай на их порты, заставь их платить у себя дома. Может, тебе удастся устроить там хороший костер, чтобы они отозвали войско.

Агариста посмотрела на мужа, который только кивнул в ответ на слова Фемистокла. У нее упало сердце. Конечно, он будет со всеми. В конце концов, она вышла за него из-за его силы. За плечом Ксантиппа стояли Перикл и Арифрон. И в этот миг, увидев сыновей рядом с мужем, она поняла, что их у нее забрали, что они пойдут с ним. На нее накатил приступ тошноты, и показалось, что ее сейчас вырвет.

Фемистокл заговорил снова, негромко и отрывисто:

– Что касается остального, то мы доведем дело до конца. Будем держаться намеченного пути. Мы вытащим Спарту из-за стены, даже если нам придется стать их врагами.

Павсаний стоял на акрополе Спарты вместе с Тисаменом. Оба тяжело дышали и обливались потом, но излучали здоровье. Их окружала огромная чаша гор, пик за пиком растянувшихся в бесконечность, и над всем возвышались вершины Тайгета и Парнона.

В этой предутренней тишине они, казалось, были единственными живыми существами в целом свете. Сюда они наперегонки взбежали по склону с той особенной легкостью духа, которая бывает порождена напряжением, усилием и способна прогнать любую тьму. Состояние это длилось недолго и постепенно исчезало, по мере того как они приходили в себя. Хотя утренний воздух еще был холодным, дни снова удлинялись, самые темные месяцы остались позади.

На такой высоте над городом Тисамену показалось, что он чувствует в воздухе запах не только кухонных костров, но и пробивающейся зеленой поросли, шалфея, оживающих кустов фриганы и первые намеки на весну. С такого расстояния горы казались голыми. Но он знал, что они кишат жизнью – зайцами, волками, медведями, кабанами и даже львами. Конечно, еще будут заморозки и дожди, которые взобьют пыль и забрызгают грязью все стены в Спарте. И несмотря на все это, весна уверенно придет. Бесспорно. Тьма отступала, солнце вставало снова.

– Я видел, твой племянник разговаривал с эфорами и царем Леотихидом, – сказал Тисамен. – Он хорошо выглядит, прекрасный парень.

Павсаний кивнул, хотя и слегка скривил рот, как от горького привкуса.

Тисамен знал, что регент встревожен и боится решения, которое должен принять. Но он также знал, что его друг – человек мужественный. Дядя Павсания был военным царем Спарты и выступил остановить персидское войско всего лишь с личной охраной и несколькими тысячами периэков. Этот подвиг не переставал находить благоговейный отклик у жителей города. Один-единственный спартанец выжил после всех своих ран вместе с теми, кого Леонид отослал до конца сражения. Рассказ о царе, державшем перевал у Фермопил, уже стал легендой, а его смерть – демонстрацией воли спартанцев. Когда персидский царь потребовал от спартанцев сложить оружие, Леонид передал ему в ответ только два слова: «Молон лабэ» – «Приди и возьми».

Прорицатель посмотрел на Павсания и заметил беспокойство в его затуманенном взгляде, обращенном поверх далеких гор. Друг нес на себе громадный груз ответственности, способный сокрушить человека более слабого. Отец регента умер всего неделю назад – во сне, с громким криком боли. Он выполнил свое предназначение. Стена через перешеек была, конечно, закончена давно, став особого рода завещанием. Клеомброт являлся живым воплощением спартанского смирения и спокойной силы. Его длинная тень упала на судьбу сына.

Похороны были простыми, на могильном камне написали лишь имя. Павсаний, как и ожидалось, сохранил достоинство. Тисамен той ночью проснулся от звуков плача, но никогда не упоминал об этом. Были границы, которые