Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

Салям алейкум! — еще шире улыбается он.

Салям алейкум! — заученно и небрежно отвечаю я.

В дальнем, столь любимом мной за полнейшую его заброшенность уголке сада вдруг неожиданное оживление. Группа хмурых русских солдат, пригнанных сюда для ремонтных работ, перекрашивают облупившийся забор.

Привет, братцы! — по-михалковски бодро приветствую я их.

Здравье желаем, вашевысокоблагородье! — оборачиваясь грубыми красными лицами, нестройно отвечают они.

Как поживаем? — продолжаю я в том же тоне.

Спасибо, вашевысокоблагородье. —

Ну, продолжайте, продолжайте! — отворачиваюсь я и, по дальней тропинке возвращаясь в дом, усаживаюсь на веранде за круглый мраморный стол, покрытый кружевной скатеркой. Мгновенно молоденькая свеженькая горничная в белом фартучке пухлыми ручками ставит передо мной на блестящем подносе утренний кофе со сливками. Я утром ничего не ем. Я пью только кофий и стакан апельсинового сока. Несмотря на мой совсем недавний приезд, она это уже знает. Я пристально и испытующе взглядываю на нее. Она краснеет и, смешавшись, быстро уходит, придерживая подол длинного шелестящего платья.

Да-аааа, — потягиваюсь я до сухого хруста во всех суставах.

Но тут внезапно мне в голову приходит ужасающая мысль, что буде все сохранившись в том дивном сокровенном виде, в каком я себе это представляю и описываю здесь, — в жизнь мне бы не быть мужем дочери генерал-губернатора. Мне, быть может, и выпало бы только с трудом на свои жалкие крохотные деньги в кратковременный отпуск после тяжелого труда в горячем цеху или нудного сидения в низенькой пыльной комнатке какой-то бессмысленной конторы зачем-то добраться до Ташкента и, одурев от жары и открытого солнца, прохаживаться по внешней стороне забора, мысленно себе дорисовывая всю тамошнюю загадочную жизнь:

Небось сейчас вот муж молодой единственной дочери генерал-губернатора встают. Да, точно, встают. Потягиваются — аж слышно, как беленькие тоненькие косточки хрустают. На веранду выходют, жмурятся. Понятно, солнышко-то для их изнеженных северных столичных глазок ярковато, ярковато. Ой, какое яркое! Меня-то грубого и привычного обжигает, а их-то уж, батюшки, как болезненно тревожит, не приведи Господи! В сад выходют и бредут по любимым дорожкам, слушая крики заморских павлинов — экая, право, причуда! Бестолковая и бессмысленная птица. И в хозяйстве бесполезная. Сейчас вот закричит. Вот-вот, противно так вскрикнула. А вот уже молодой муж доходят до забора, где и я стою, но только они с обратной внутренней тенистой стороны… — да ладно. Что уж душу-то травить. Пойду-ка я лучше сам по себе. — После же Великой Китайской народно-демократической революции все империалистические концессии были, понятно, ликвидированы, а концессионные работники разъехались кто куда. Так вот у меня в Японии и оказались родственники. Я навещал в Токио дочку Ямомото Наташу, более для нее и всех ее японских родственников привычно зовущуюся именем Казука, и ее приветливого, изысканного в манерах и с чистым английским произношением мужа-физика Мачи. Наташа прилично для человека, почти не встречающего русских, говорит по-нашему и имеет естественное пристрастие, прямо-таки страсть к русской кухне, переданную ей матерью, естественно тосковавшей по всему русскому в семье милого и мягкого Масуды-сана. Вся ее тоска и душевная неустроенность нашла выход в изысках и вариациях на русско-кулинарные темы. Видимо, при виде меня это же чувство нахлынуло и на Наташу, потому что сразу же по моему возвращению из Токио на Хоккайдо почти через день к моей двери стал подъезжать огромный грузовик специальной доставки и выгружать солидные ящики с русской едой, изготовленной Наташей-Казуко и регулярно присылаемой мне. Там были щи, «пирожки с мясой», «пирожки с капустом», «пирожки с орехой», «голубтси», «пелмен с мясой», «пелмен и овощ», «гуляж», «баклажановая икра». На каждой аккуратной упаковочке по-русски коряво было точно написано название содержимого. Я чуть не плакал от умиления и собственной ответной подлости, выражавшейся в редких и недостаточных звонках в Токио со скудными словами благодарности. Да что с собой поделаешь? Вот такой я мерзавец!

Продуктов было столь много, что я не успевал с ними справляться и угощал всех соседей, за что возымел необыкновенную популярность в округе. Мне по-чему-то было неудобно излагать истинное положение дел, и я что-то плел насчет мой жены, временно находящейся в Токио и беспокоящейся о моем здоровье: Вот, шлет эти гаргантюанские посылки. —

Это хорошо, — констатировали соседи.

Я, виновато улыбаясь, разводил руками и повторял: Вот, присылает. —

Это очень хорошо, — повторяли они.

Затем отведывали русских яств, глубоко вдыхали воздух и произносили низкое хриплое: Охххх! — удивляясь преданности и неутомимости русских жен.

Да, еще исконным достоянием и порождением Японии является синтоизм. Впрочем, это тип религиозной практики и почитания настолько терпим ко всему чужому и чужеродному, я бы даже сказал, настолько бескостен, что спокойно отводит в своих храмах местечко для алтаря того же Будды и мирится с любым другим богопочитанием. Выражается же он ныне и заключается, преимущественно и даже исключительно и единственно, в бытовых ритуальных обрядах, типа освящения новых фирм, когда их правление и номенклатурные работники в строгих костюмах сидят в храме рядком на низенькой длинной скамеечке, как ребятишки в детском саду, рядком встают, что-то дружно принимают в руки и дружно отдают назад, дружно раскланиваются и уходят на роскошный банкет. Освящают и машины. Нас, православных, этим, естественно, не удивишь. У нас самих такого дополна. Помните анекдот? Нет? Напомню. Сообщение в газете:

Сегодня патриарх освятил новопостроенную синагогу! —

Не смешно? Тогда ладно. Я в свое время смеялся. Впрочем, те же фирмачи, да и все остальные японцы свадьбу совершают по-католическому обряду (слишком уж красивые подвенечные платья и церковное пение — как такое минуешь?). А похороны производят по-буддистски с упомянутым уже легким и мелодичным постукиванием маленьких молоточков по сухоньким и ломким косточкам бывших родственников и друзей. Хотя почему бывших? Родственники, они — навсегда родственники! Они и в небесах — родственники! Они родственники и с разбитыми костями, сожженным мясом, вывороченными суставами и внутренностями, исчезнувшие и непоявившиеся, утонувшие и заваленные в горах безумной снежной лавиной, забытые и пропавшие — они всегда родственники! Они всегда встретят нас на всевозможных небесах! Они даже, по множественным поверьям многих религий, не узнавая нас там, на небесах или под землей, не встречая нас более нигде, находясь совсем в других мирах и кругах духовной и нравственной продвинутости, все равно — всегда и всегда наши родственники онтологически!

А храмы здесь наиразнообразнейшие. Есть храм упокоения душ сломанных иголок. То есть недостойно бросать иголку без упокоения ее крохотулечной души, уж неизвестно где и размещающейся при таком почти необъемном, нулевом тельце. И храм вполне действующий, актуальный. Несут иголки и упокоивают их души за недорогую оплату ритуального действия. Их там складывают столетиями, и никто, заметьте (это я говорю нашим, своим, хоть и неподозреваемым мной в прямых богохульных действиях, но на всякий случай, в предупреждение), не ворует их и не сдает в пункт приема металлолома, которые здесь, даже и не знаю, существуют ли?

Уж я не говорю о храме поломанных кукол. Если наихристианнейший Даниил Андреев нашел в своей сложностроенной системе разноценных и разнодостойных миров такой, где бы обитали наши любимые игрушки и литературные герои, на равных встречаясь с нами, честно почившими и бесплотными. Куклы упокоивают в храме по более сложному и дорогому разряду. Все-таки они — кукла тебе, а не иголка какая-нибудь!

В некоем храме упокоивают и даже, вернее, успокоивают души умерших подростков, не успевших познать радости плотской любви. Для того нанимают уважаемых проституток. Они приходят в храм и специальными ритуальными танцами и сладостным пением успокоивают души недолюбивших подростков.

Ко всему подобному здесь традиционно иное отношение. На территории, принадлежащей храму, при его основании прямо у ограды выстраивались торговые ряды, рестораны, публичные дома, а также публичные дома с мальчиками для нужд буддийских монахов — а что, не бежать же буддийскому монаху сгоряча неведомо куда!

Да и к другому, вполне обычному окружению и оформлению храмов надо приглядываться и привыкать. В древнейшем монастыре в Нара живут бесчисленные и обнаглевшие лани, которых никто здесь на протяжении XIII веков не то что не убивал, даже не пытался попугать. Они небрежно переходят оживленные трассы, не удостаивая взглядом визжащие тормозами модели новейших лимузинов. За людьми же они бредут упорно и настойчиво, порой поддевая их рогами в спину, требуя ожидаемого угощения. Я же и тут, как в случае с преступным вороном, был жесток и свиреп не по-японски. И понятно — я же не японец. Вот я и был свиреп по-русски. Но, учитывая местные привычки, традиции и особенности, я старался немного более скрытым и незаметным способом, чем я это мог бы себе позволить у себя на родине/обругал эту тварь матом. И она, поверите ли, поняла. Да, тварь везде и всегда понятлива. Конечно, я бы мог ударить ее или лягнуть. Но я не стал. Нет, конечно же, не стал я и, как это делают некоторые наши, забивать ее насмерть и запихивать в багажник припаркованной у обочины машины. Нет. Я просто произнес все, что должен был произнести, но шепотом. Но внятно. Настолько внятно, что все они тут же от меня отстали и я направился в ближайший храм.