Клуб Дюма, или Тень Ришелье - Артуро Перес-Реверте

– Опасен?

– Не знаю. Он следует за мной из Мадрида.

Полицейский делал заметки на обороте конверта.

– А с нашим делом он как-то связан?

– Скорее всего. Но больше никаких данных у меня нет.

– Ладно, что смогу, сделаю. У меня здесь, в местном полицейском участке, есть друзья. Потом загляну в архивы главного управления в Лиссабоне.

Он наконец поднялся, пряча конверт во внутренний карман пиджака. Корсо успел заметить рукоятку пистолета – слева под мышкой.

– Не хочешь посидеть со мной, чего-нибудь выпить?

Пинту со вздохом покачал головой:

– Я бы с удовольствием, но трое моих мулатиков заболели корью. Хватают заразу друг от друга, паршивцы.

Он произнес это с усталой улыбкой. В мире Корсо все герои были усталыми.

Они вместе вышли из гостиницы. У дверей Пинту ждал старый «ситроен». Корсо протянул Пинту руку и снова заговорил о Викторе Фаргаше:

– Не забудь: никаких крайностей – и поаккуратнее… Самая обычная кража, не более того.

Полицейский завел мотор, включил фары и с упреком посмотрел на Корсо через окошко с опущенным стеклом. Он вроде даже обиделся:

– Мог бы не предупреждать. Мы же с тобой профессионалы.

Проводив Пинту, охотник за книгами поднялся в номер, сел за свои записки и работал допоздна. Кровать его была завалена бумагами, на подушке лежали открытые «Девять врат». Он здорово устал и решил, что горячий душ поможет ему прийти в себя. Но едва он направился в ванную, как зазвонил телефон. Это был Варо Борха. Его интересовало дело Фаргаша. Корсо в общих чертах обрисовал ситуацию, упомянул и об отличиях, обнаруженных на пяти гравюрах из девяти.

– Но, как и следовало ожидать, – добавил он, – продавать книгу наш друг отказывается.

На другом конце телефонной линии повисло молчание; видимо, книготорговец размышлял, но о чем именно – о гравюрах или о несговорчивости Фаргаша – понять было невозможно. Когда он снова заговорил, тон его был предельно осторожным.

– Так я и предполагал, – сказал он, и теперь Корсо отлично понял, о чем шла речь. – А есть ли способ обойти препятствие?

– Может, и найдется.

Трубка снова замолчала. Пять секунд, просчитал Корсо, следивший за секундной стрелкой.

– Я оставляю это дело в ваших руках.

Потом они обсуждали лишь какие-то мелочи. Корсо не упомянул о разговоре с Пинту, а его собеседник не удосужился полюбопытствовать, каким именно способом охотник за книгами собирался уладить дело или, как он выразился, «обойти препятствие». Варо Борха ограничился вопросом: не надо ли еще денег? Корею отказался и обещал позвонить из Парижа. Потом набрал номер Ла Понте, но трубку по-прежнему никто не брал. Голубые страницы рукописи Дюма так и остались лежать в папке. Корсо собрал свои заметки и вместе с томом в черном кожаном переплете с пентаграммой снова сунул в холщовую сумку, сумку же спрятал под кровать и привязал за лямку к ножке. Теперь, как бы крепко он ни спал, никто не сумеет украсть сумку, не разбудив его. Что-то больно обременительный достался ему багаж, буркнул он себе под нос, направляясь в ванную. И опасный. Хотя почему именно опасный, он и сам не сумел бы объяснить.

Корсо почистил зубы, потом разделся, побросав одежду на пол, глянул сквозь облако пара в зеркало и увидал себя – худого и поджарого, похожего на отощавшего волка. Опять откуда-то издалека, из прошлого, настиг его укол тоски, потом сознание захлестнула волна боли, той, что, казалось, уже давно утихла; словно одновременно и в плоти его, и в памяти задрожала какая-то струна. Никон. Он вспоминал ее всякий раз, когда расстегивал ремень – ведь раньше она любила делать это сама, был у них такой странный ритуал. Он закрыл глаза и вновь увидал ее перед собой: вот она сидит на краю постели, стягивает с него брюки, потом трусы – медленно, очень медленно, наслаждаясь этим действом и нежно улыбаясь. Расслабься, Лукас Корсо. Однажды она тайком сфотографировала его: он спал на спине, лоб пересекала вертикальная морщина, тень пробившейся за ночь щетины затемняла щеки, и оттого лицо казалось худым, а складка у полуоткрытых губ – суровой и горькой. Он напоминал изможденного, выбившегося из сил волка, злобно озирающегося на подушке, похожей на снежную равнину. Фотография ему не понравилась – он случайно обнаружил ее в кюветке с фиксажем в ванной комнате, которую Никон использовала как лабораторию. Он разорвал снимок на мелкие кусочки, негатив тоже, и Никон больше ни разу ни словом не упомянула об этом эпизоде.

Когда Корсо включил душ и подставил под струи лицо, горячая вода обожгла кожу, даже векам стало нестерпимо больно, но он, сжав челюсти, напрягшись всем телом, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, продолжал стоять, хоть и готов был завыть от тоски и одиночества. Целых четыре года один месяц и двенадцать дней повторялось одно и то же: из постели Никон тянула его под душ и медленно, бесконечно медленно намыливала ему спину. И потом нередко прижималась к его груди, как маленькая девочка, затерявшаяся под дождем. Однажды я уйду, так и не узнав тебя. Тогда ты станешь вспоминать мои большие темные глаза. Мои невысказанные упреки. Мои горькие стоны во сне. Мои кошмарные сны, которые ты не умел прогонять. Вот что ты станешь вспоминать, когда я уйду.

Он уткнулся лбом в белый кафель, усеянный водяными каплями, и подумал, что это влажное поле слишком похоже на один из кругов ада. Что ж! Ни до Никон, ни после никто не вел его в душ, не намыливал ему осторожно и нежно спину. Никогда. Никто. Никогда.

Он вышел из ванной и лег в постель, прихватив «Мемориал Святой Елены». Но прочел лишь несколько строк:

Возвращаясь к воспоминаниям о войне, Наполеон заметил: «Испанцы в массе своей вели себя как люди чести…»

В ответ на похвалу Наполеона, сделанную два века тому назад, Корсо скорчил гримасу. И вспомнил слышанные в детстве слова, их произнес то ли один из его дедов, то ли отец: «Мы, испанцы, только в одном превосходим других: лучше всех получаемся на картинах Гойи»… «Люди чести», сказал Наполеон. Корсо подумал о Варо Борхе с его чековой книжкой, о Флавио Ла Понте, о библиотеках, доставшихся в наследство вдовам и за бесценок скупленных букинистами-грабителями.

Подумал о призраке Никон, блуждающем в безлюдье белой пустыни. О себе самом, готовом служить сторожевым псом тому пастуху, который сильнее и лучше. Что ж, просто тогда были иные времена.

Он так и уснул – с отчаянной и горькой улыбкой на губах.

Первое, что он увидал, проснувшись, была предрассветная серая муть за окном. Слишком рано.

Непослушной рукой он попытался нащупать часы на ночном столике, но тут до него дошло, что звонил не будильник, а телефон. Трубка дважды падала на пол, пока он пристраивал ее между ухом и подушкой.