Инга. Мир - Елена Блонди

— Вы его, деточка, берегите. А то отберут.

— Я? — Инга растерялась, — ну… да. Как?

— Как умеете, — та засмеялась и сказала Арно несколько иностранных слов, показывая на дорогу и на дом.

Они уезжали, и сидя в мягчайшем кондиционированном салоне, Горчик сказал:

— Надо бы его попросить, чтоб медленно ехал, и обратно тоже. Ты знаешь французский, ляля моя?

— Нет. Жалко.

— Медам говорила, — отозвался на ломаном русском Арно, — я без скорости.

«Без скорости» они ехали по широкому шоссе, сперва тормознув на окраинной улице города, где Инга вышла к каменному забору и бережно сломила несколько сухих коробочек с плетей ипомеи. Потом неторопливо свернули на узкую грунтовку, и та повела машину по-над обрывом, петляя, чтоб обогнуть прорези степных оврагов. Оглядывая плывущую за стеклами степь, Инга еще трижды просила:

— Арно?

И тот послушно останавливался. Ждал, сидя неподвижно, а она бродила по сухим травам, высматривая нужное. Присев на корточки, обязательно так, чтобы закрыть собой от мужчин найденный кустик, собирала листочки, коробочки с семенами, колосья, сламывала тонкие веточки. И возвращалась, уже спрятав добычу в пакет.

Ехали дальше, и недлинная, на полчаса быстрой езды, дорога растянулась на пару часов. Пока Инга бродила по степи, Сережа курил, следя глазами крепкую фигуру в короткой клетчатой юбке и светлой майке. А после сидел, держа горячую маленькую руку в своей. Закрывал глаза. И думал, как тысячу лет тому, про картошку, которую на веранде жарила девочка в шортиках — век бы она ехала, эта машина.

Рядом со сторожевой палаткой и стайкой машин, великов и мотороллеров Арно развернулся и уже совсем без скорости поехал обратно, будто пешком пошел, насвистывая и сунув руки в карманы.

А Инга и Сережа, поручкавшись с набежавшей разноголосой толпой, спустились вниз — разбить свою маленькую синюю палатку и уйти к краю долины, где несколько мальчишек ныряли, добывая мидии, а девочки сидели у бледного пламени костра.

— Ну, где? — спросила Инга, оглядывая полуголых обитателей долины Солнца, — я думала, приехали уже. Звонить?

— Внизу сети нет, гора мешает, — деловито отозвался Димка, прыгая и вытряхивая из уха морскую воду, — та будут, Колян сверху махал, знаками, уже сами звонили. Везут нам сухого вина, домашнего.

— Нажретесь? — сурово расстроилась Инга, усаживаясь на камень, укрытый полотенцем.

— Не, потом. Когда заломаем гада.

Димка взъерошил короткие кудрявые волосы, уселся напротив, за очагом, упирая тощие руки в колени и оглядел приближенных полководческим взглядом.

— Васечка, ты щас расскажешь Инге Михалне, чего видел. И начнем совет. Военный. Инга Михална, вы сказали, что план есть? А то мы тут думали немножко, так у нас тоже есть.

Инга поерзала, чтоб промокнуть мокрые после купания плавки. Тоже оглядела сидящих вокруг ребят. Димка молодец, не стал панику разводить, позвал всего шесть человек. Вот изящный, даже не скажешь, что деревенский мальчишка Васечка, с руками и плечами сплошь забитыми цветными драконами и свитками. И его девочка Оля, молчаливая и немного нескладная, голенастая, тоже разрисованная татуировками. Карина-маслинка, с темной мальчиковой стрижечкой, сидит, готовится выслушать и убежать наверх, чтоб пересказать скучающему на вахте приземистому белобрысому Коляну. Димка, тонкий, совсем не похожий на своего мосластого деда. Ему дозвонилась, наконец, столичная подружка и партнерша по офису Ленка и, получив от нее втык, Димка благоразумно остался во временных холостяках, о чем каждые несколько часов, выбираясь на обрыв, мстительно докладывал Ленке, отрывая ее от работы и расписывая прелести южных купаний. Две девочки, что не отлипали друг от друга, совершенно разные, но с одинаковыми именами — высокая тонкая Лариса с русой гладкой головой и маленькая широковатая Лора с выбеленными мелкими кудрями. И длинный Демьян в военной панаме и обтерханных тропических шортах, что учился на филолога и при каждом удобном случае с пафосной ностальгией вспоминал Киплинга и бремя белого человека.

— Димочка, — осторожно сказала Инга, — не перестараться бы. Давай оставим ваш план на самый крайний случай. А мой попробуем, когда приедут наши влюбленные. Только извини, я не буду подробностей. Это все очень серьезно. Я только скажу, кому что нужно делать. Хорошо?

— Тогда я все буду координировать, — покладисто согласился Димка командовать дальше.

— Он уже тут? — спросила Инга, и Димка величаво махнул рукой Васечке, призывая к отчету.

— Угу, — отозвался тот, расчесывая комариный укус на морде дракона, что улегся через тощий живот, — мы с Олей стерегли, за горой. Услышали, едет, и спрятались в овраг, в боярышнике. Черт, там гнусь всякая ползает. Кусачая. Но мы сидели. Он один ваще-то. Я думаю, если бы мы все навалились, как Димон вот планировал…

— Васечка, дальше давай.

Она быстро посмотрела на полосу прибоя, где из воды выходил Сережа. Он ее перед советом отвел в сторону, спросил, нужен ли. И она виновато покачала головой.

— Серый, это наше с Вивой дело. Я хочу без вас, ладно? Без Олеги, и без тебя. Вы просто рядом будьте, ну на всякий случай.

Он кивнул.

— Женская значит, война у вас.

— Горчик, дай мне вас оберечь. Пожалуйста.

Он кивнул, совершенно серьезно, без ухмылок и умиления.

— Я за ракушками. Говори, если что надо будет.

И ушел. Поодаль заходил в воду, складывался, аккуратно ныряя, показывал задницу в плавках, после — сомкнутые ступни. Выходил, встряхивая мокрой головой. Изгибаясь под тяжестью растопыренной сетки, садился на корточки, высыпая добычу. Блестел под солнцем коричневыми плечами.

Инга сердито отвернулась, боясь, детишки увидят, как она провожает его глазами и запинается, рассказывая.

— Моцик он в яме сныкал, за шиповником, — выжидательно продолжил Васечка, и замолчал.

— Я слушаю, — поспешно отозвалась Инга.

— Там тень. И еще там родник, не тот, что в долину сбегает, а мелкий совсем, сочится. Думаю, его сегодня комары пожрали знатно. Но зато там нежарко ж выходит.

— Выходит, — задумчиво согласилась Инга. Хлопнула себя руками по коленям.

— Мальчики. Мне нужно, чтоб вы наверху вот что сделали…

Серега ухватил сетку за оба края, сжал кулаками покрепче и, окунув полную черных ракушек гремящую колбасу в мелкую воду, потряс, возя по песку. Ракушки послушно гремели, обтирая с себя веточки водорослей и мелкие морские желуди. Когда руки устали, поднялся, с удовлетворением осматривая черный глянец раковин. И повернулся, снова издалека увидеть Ингу. В желтом, уже плавно идущем на убыль свете она была яркой, как бережно раскрашенная терракотовая статуэтка. Сидела во главе кружка внимающих детишек, вполне уже взрослых, вообще-то, и что-то показывая руками, говорила. Замолкала, слушая. Поправляла густые волосы. Вот повернулась, так знакомо, так сладко изгибая спину, подняла лицо к этому, длинному, как верста, парню в военной панаме. И тот заторопился, размахивая руками-граблями. Горчик опустил руки, пристально глядя, как парень сверху смотрит на тяжелую женскую грудь, охваченную по смуглому черным трикотажем. И вздрогнул от вкрадчивого голоса рядом.

— Вам помочь? Сережа…

Интонации очень напомнили ему недавнюю, этого лета Лерочку-королевочку, хотя голос был не ее. Горчик присел, старательно расправляя сетку с ракушками.

— Угу. Костер там пошевели, я принесу сейчас.

— Я помогу, — угрожающе пропела сирена, трогая его плечо и качая перед носом загорелой обнаженной грудью.

Горчик затравленно посмотрел на суровую Ингу. Та поспешно отвернулась и снова стала слушать речи вьюноша в панамке. Очень внимательно.

— Я сам, — рыкнул Горчик и девушка, надув губу, ушла шевелить костер.

Он выдохнул, оставляя в покое сетку. Поднялся и пошел, независимо задирая подбородок, уселся рядом с Димкой и стал слушать, сверля глазами Панамку. Тот смешался и сел, умолкнув.

Но тут сверху раздались крики. И Димка, вскакивая, обрадовался:

— Явились. И орут, правильно орут, вы ж так сказали, Инга Михална, чтоб слышал, да?

22

— Степь, — сказал им тогда преподаватель Виктор Димитриевич и наклонил голову, слушая слово, — степь. Одно из слов, что звучит одинаково в самых разных языках. Потому что травы — это кожа земли, ее шкура, и растут они там, где не могут вырасти деревья, они — везде. Практически. Даже после катастроф первыми на выжженных землях появятся травы. И мы с вами знаем, в них есть все. Да и всегда знали. Знание это уходит, становится неявным, затмевается техногенными открытиями. Но не исчезает и нужно просто снова прислушаться и присмотреться, заново открывая его и поражаясь силе.

Инга сидела и слушала. Как хорошо, что Вива настояла, и она все же поступила на заочный, не в Москве, а поехала в Харьков, куда шел быстрый прямой поезд — можно было не волноваться, что Олега там с Вивой надолго остаются без нее. Ночь в плацкарте, и утром все еще по-южному болтливый шумный город, в котором в то странное время поспешно открывались отдельные филиалы вузов, а после, выпустив два-три потока специалистов, закрывались, или переезжали, или меняли название. Оставляя студентам дипломы и то, что за ними. За дипломом Инги лежала огромная степь, полная через край волшебного древнего знания. И слушая, записывая, сидя в библиотеках, а позже, зарываясь во всемирную паутину, она не уставала поражаться огромности, да что там — внутренней бесконечности живого, которое вот оно — рядом. Три года, что провела она в аудиториях, арендованных филиалом института фармакологии, оказались очень малым временем, слишком малым, чтобы узнать даже небольшую часть, но они научили ее правильному подходу, умению не просто сваливать в кучу новые знания, а складывать их в цельную картину. Наверное, за тем и поехала, думала после, радуясь собственной жадности, той, что не давала все бросить и забыть, оставив лишь кудряво выписанные строчки в полученном дипломе. Она была в ней с самого детства, в своей степи, полной трав. И ступила в нее же, понимая, что начала знаний распахивают перед ней бесконечность. Думала об этом. Улыбалась и не спорила с людьми, что видели вокруг лишь траву или только небо, и защищали неведение, поэтизируя. Но сама для себя не умела просто шевелить пальцами, в попытках рассказать, и шла, узнавая еще и еще, будто осторожно ступала босыми ногами, трогая бережной рукой листья, ветки и стебли. Которые становились каждая — книгой, с шелестящими страницами. Для одной травы — открыта первая, для другой — несколько уже перевернуты и прочитаны. И ни для одной невозможно закрыть ее книгу, увидев конец. А не было его.