Законы отцов наших - Скотт Туроу

— Что случилось? — спрашиваю я, увидев в его левой руке иголку, и тут же понимаю, что он пришивает к спортивной куртке оторвавшуюся пуговицу. Портной из него никакой, и он тыкает иголкой так, будто зашивает дырку.

— Теперь ты понимаешь, почему я не стал хирургом? — Он перекусывает нитку зубами. — Я думал, что мы не разговариваем, — произносит он.

— А мы и не разговариваем.

— А…

— Просто я хотела задать тебе один вопрос.

— Я так и думал. Ответ: я и в самом деле ничего не знаю. Это все, что я могу сказать. — Зеленовато-серые глаза загадочно сужаются.

«Что он имеет в виду?» — теряюсь я в догадках.

— Ладно, проехали, — говорит он, — мне нужно обдумать материал для следующей колонки.

— Разумеется.

Он поднимает руку — знак готовности выслушать мой вопрос.

— Я не могла не обратить внимания на то, что ты каждый день сидишь здесь рядом со Стью Дубински. Интересно, хорошо ли ты его знаешь?

— Стью? С детского сада. Мы все росли вместе на Университетском бульваре.

— Все? Ты хочешь сказать — Стью, Хоби и ты?

Я не имела ни малейшего представления, как подступиться к этой теме, но, похоже, все прошло достаточно удачно, и Сет вроде бы не насторожился. Мой интерес можно принять за случайное любопытство. Жизнь полна забавных, пустяковых совпадений.

— Хоби не учился с нами в начальных классах. Он ходил в школу Святого Бернара.

— Святого Бернара, — повторяю я, чтобы выиграть время.

Когда я училась в четвертом классе, моя мать впервые покинула город на довольно продолжительное время. Затем эти отлучки стали регулярными. Тогда она прожила три месяца в Северной Каролине, где пыталась организовать профсоюз на горно-обогатительной фабрике. На это время тетка устроила меня в школу Святой Маргариты, находившуюся в следующем квартале. В физическом развитии я уже значительно опережала своих сверстниц, что было заметно по моей коже, ставшей просто ужасной. Я была в восхищении от школьной формы и возможности выглядеть как все остальные девочки. Всякие неудобства вроде дисциплины, катехизиса, монахинь, сурово стучавших линейками по партам, казались пустяками. Когда вернулась Зора, ее чуть было кондрашка не хватила. Дочь члена компартии и в католической школе? Неужели Генриетта совсем спятила?

— Так, значит, Хоби — католик? — спрашиваю я, изображая неподдельное удивление.

— Нет, у них в семье только мать исповедует эту веру, зато ее фанатизма хватает на всех с избытком. И он тоже получил по полной программе. Я помню, когда мы с ним только познакомились — это было в шестом классе, — у нас состоялся феноменальный спор, потому что он ни за что не хотел поверить, что родители зачали его в результате полового сношения. — Вспоминая это, Сет смеется. — Я его так огорчил, что он даже заплакал.

— Однако все вы ходили в одну и ту же школу — ты, Хоби и Стью?

— Да, в Ю-хай, — отвечает он, — в те славные дни, когда Ю-хай была вопросом, а не местом.

У меня по коже пробегает приятный холодок, предчувствие бывалого прокурора, полагающего, что ему удалось ухватиться за ниточку. Стью и Хоби — старые друзья. Стараясь по-прежнему казаться ненавязчивой, я улыбаюсь в ответ на шутку Сета.

— Если ты побываешь в наркосуде, — говорю я, — то увидишь, что эти дни далеко не закончились. Я живу по соседству. И теперь в средних школах работают полицейские под прикрытием.

— Да, — говорит он, — знаешь, это хорошая колонка. Я пишу ее три раза в год. Поскольку принадлежу к первому поколению, которое приняло дозу нашего собственного лекарства: «Послушайте дети, папа имел в виду вовсе не то, когда он говорил насчет секса, наркотиков и рок-н-ролла».

— И выключи, пожалуйста, магнитофон, когда я разговариваю с тобой.

— Не магнитофон, а CD-плейер.

— CD. Вот так, спасибо, — говорю я.

— Всего-то? О Боже, не убегай так сразу! А почему это ты заинтересовалась Стью?

— Ничего особенного. Так, одна мысль пришла мне в голову, когда я сидела там.

Он наверняка скажет Стью о моем вопросе и, возможно, Хоби. Чего я, собственно, и добивалась. Если это то, чего я опасаюсь, пусть они знают, и в особенности Хоби, что я их раскусила.

— Да нет же, в самом деле, — говорит Сет. — Дай ногам отдохнуть. Скажи мне, что я упустил за последние двадцать пять лет. Что-нибудь драматическое?

Зал суда к этому времени совершенно опустел и наполнился тишиной. По коридорам суда ходит здоровенный увалень-уборщик, приветливый поляк с располагающим к себе простым, открытым лицом — он практически не владеет английским языком. В данный момент поляк опоражнивает мусорное ведро, стоящее за кафедрой.

— Не думаю, что моя жизнь протекала драматически, Сет. Все, что угодно, только не это. А как жил ты? Ведь ты теперь богат и знаменит. Какие драмы тебе довелось пережить?

— Я не знаменит. Во всяком случае, не слишком. И очень скоро, возможно, не буду так богат, как ты полагаешь. — Когда Сет произносит это, его глаза тускнеют, а лицо становится серым, словно он внезапно вспоминает о чем-то печальном, затем берет себя в руки и смотрит мне в глаза. — Мы с Люси разошлись, — говорит он потухшим голосом.

— Жаль, — говорю я. А что еще можно сказать?

— Вот так, — отвечает Сет. — Жизнь. Любовь. Большой город. Мы говорили о том, чтобы сойтись снова. Думаю, что сойдемся. Однако на этом пути мы набили много шишек. — Он печально вздыхает.

— Как у нее дела? У Люси? С ней все в порядке?

Он кивает:

— Думаю, да. Она до сих пор выглядит пятнадцатилетней девочкой. Бывает, что и ведет себя соответственно. С моей точки зрения, разумеется. С другой стороны, двадцать пять лет со мной ей тоже нелегко достались, так что ее можно понять. — Сет невесело улыбается. — Так, значит, ты живешь на Университетском бульваре? — продолжает он. — А знаешь, мой отец до сих пор обитает там.

— Твой отец? О Боже, мне трудно даже представить его! Я помню, что двадцать пять лет назад он казался мне пожилым.

— Вот именно. Ну а теперь он совсем древний старец, настоящая рухлядь. И не трудись подыскивать для него более приличное слово. Ему ведь девяносто три. Он рассыпается чуть ли не на глазах, однако все еще пару раз в неделю ходит в свой офис. И в нем еще немало дерьма.

Отношения Сета с отцом всегда были сложные. Старик отличался колючим и упрямым характером. Выжившая жертва холокоста. Уцелел физически, но психика явно надломилась.

— А мать? — спрашиваю я.

— Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.

— О да! — Я стукаю себя по лбу. — Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?

— Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.

Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.

— Она умерла четыре года назад от рака легких.

Сет вздрагивает:

— О Боже! Я помню эти сигареты. «Честерфилд» — верно? Рак, — задумчиво произносит он.

— У меня у самой был рак, — сообщаю я. — Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?

— Ты это серьезно? — ошарашенно переспрашивает он. — Рак? Паршивое дело.

— Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.

— Рак легких?

— Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.

Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.