Семья Тибо (Том 3) - Роже Гар

Жак высвободился спокойно, но твердо:

- Я буду продолжать бороться против войны! До конца! Всеми средствами! Всеми!.. Включая, если понадобится, революционный саботаж! - Он невольно понизил голос. У него не хватало дыхания, он замолчал. - Я сказал это... Я и сам не знаю... - продолжал он после короткой паузы. - Но что несомненно, Антуан, совершенно несомненно, - я не буду солдатом. Никогда!

Он сделал усилие, чтобы улыбнуться в последний раз, кивнул головой в знак прощания и пошел к двери. Брат не пытался удержать его.

LXII

Жак застал Женни одну, в костюме, уже готовую выйти из дому; лицо ее осунулось, она была в состоянии лихорадочного возбуждения. Никаких вестей от матери, ни одного письма от Даниэля. Она терялась в догадках. Газетные новости привели ее в ужас. И главное - Жак опаздывал; преследуемая воспоминанием о полицейских Монружа, она убедила себя, что с ним что-то случилось. Не в силах выговорить ни слова, она бросилась в его объятия.

- Я пытался, - сказал он, - навести справки о положении иностранцев, находящихся в Австрии... Незачем себя обманывать: там осадное положение. Разумеется, германские подданные могут еще возвращаться к себе. Итальянцы, может быть, тоже, хотя отношения между Италией и Австрией очень натянуты... Но французы, англичане и русские... Если ваша матушка не выехала из Вены несколько дней назад, - а в этом случае она была бы уже здесь, - сейчас уже слишком поздно... По-видимому, ей помешают выехать...

- Помешают? Каким образом? Ее посадят в тюрьму?

- Да нет, что вы! Просто ей будет отказано в разрешении сесть в поезд... В течение недели или, может быть, двух, пока положение не выяснится, пока не будут урегулированы международные отношения...

Женни ничего не ответила. Одним своим присутствием Жак сразу избавил ее от тревог, созданных ее воображением. Она прижалась к нему, бездумно отдаваясь долгому поцелую, повторения которого она ждала со вчерашнего дня. И наконец высвободилась из его объятий, но лишь для того, чтобы прошептать:

- Я не хочу больше оставаться одна, Жак... Возьмите меня с собой... Я не хочу больше расставаться с вами!

Они пошли пешком по направлению к Люксембургскому саду.

- Давайте сядем в трамвай на площади Медичи, - сказал Жак.

Большой сад был сегодня необычно безлюден. Налетавший ветерок шелестел в вершинах деревьев. Пряный запах индийской гвоздики поднимался от цветочных клумб. Уединившись на скамейке, стоявшей у цветников, мужчина и женщина, их лиц не было видно, так низко нагнулись они друг к другу, - казалось, заполняли пространство вокруг любовным трепетом.

За решетчатой оградой Жака и Женни вновь встретил город - город, лихорадочно возбужденный под нависшей угрозой; шум его казался отголоском страшных известий, которыми в этот прекрасный летний день обменивались страны, находившиеся на разных концах Европы. За два дня Париж, уже успевший опустеть, как всегда летом, внезапно снова наполнился людьми. Газетчики перебегали площадь, выкрикивая экстренные выпуски. Пока Жак и Женни ждали трамвая, мимо них проехал запряженный парой лошадей вокзальный омнибус: внутри теснились родители, дети, няньки; на крыше, в груде багажа, виднелась детская коляска, сетка для ловли креветок, большой зонт от солнца.

- Упрямцы! Они бросают вызов судьбе! - прошептал Жак.

На улице Суфло, на бульваре Сен-Мишель, на улице Медичи ни на секунду не прекращалось движение. Однако это был не обычный трудовой Париж будней и не тот Париж, который слоняется без дела в солнечный воскресный день. Это был потревоженный муравейник. Прохожие шли быстро, но их рассеянный вид, их колебания, куда повернуть - налево или направо, - все это ясно говорило, что большинство из них идет, не имея определенной цели: не в силах оставаться наедине с собой и с миром, они бросили свои жилища, свою работу с одной лишь мыслью - бежать, получить возможность хоть на минуту вверить тяжесть своей души общему потоку человеческой тревоги, наводнившему улицу.

Безмолвная и близкая, как тень, Женни весь день сопровождала Жака: от Латинского квартала до Батиньоля, от Гласьер до площади Бастилии, от набережной Берси до Шато-д'О. Повсюду те же новости, те же рассуждения, то же негодование; и уже повсюду те же согнутые плечи, та же покорность судьбе.

Минутами, когда они снова оказывались одни, Женни самым естественным тоном заговаривала о себе или о погоде: "Я напрасно надела вуаль... Давайте перейдем на ту сторону и посмотрим цветы в витрине... Жара спала. Чувствуете? Сейчас уже можно дышать..." И эти наивные фразы, внезапно ставившие в один ряд витрину цветочного магазина, европейские проблемы и температуру, немного раздражали Жака. Тогда он устремлял на девушку равнодушный, тяжелый взгляд, и мрачный отчужденный огонь этих глаз внезапно пугал Женни. Иногда же, смягченный, он отворачивался и спрашивал себя: "Имею ли я право впутывать ее во все это?"

В коридоре Всеобщей конфедерации труда он поймал любопытный, суровый взгляд, который устремил на Женни один из случайно встреченных товарищей. И вдруг он увидел ее такой, какой она была здесь, на этой пыльной площадке, среди рабочих, увидел ее изящный английский костюм, креповую вуаль, а в манере держать себя, во всем ее облике - нечто не поддающееся определению: след, отпечаток иной социальной среды. Ему стало неловко, и он вышел с ней на улицу.

Пробило семь часов. Бульварами они дошли до Биржи.

Женни устала. Могучая жизненная энергия, исходившая от Жака, порабощала ее и в то же время истощала ее силы. Она вспомнила, что когда-то, в Мезон-Лаффите, ей приходилось уже испытывать в его присутствии это самое ощущение усталости, изнеможения, - усталости, являвшейся следствием того неослабевающего напряжения, которого он как бы требовал от окружающих, которое он почти предписывал своим голосом, властным взглядом, резкими скачками мысли.

Когда они подходили к редакции "Юманите", мимо них пробежал Кадье.

- На этот раз кончено! - крикнул он. - Германия объявила мобилизацию! Россия добилась своего!

Жак ринулся к нему. Но Кадье был уже далеко.

- Надо разузнать. Подождите меня здесь. (Он не решался привести девушку в редакцию.)

Она перешла дорогу и стала прохаживаться по противоположному тротуару. Люди, как пчелы в улье, роились у подъезда дома, куда скрылся Жак, то входили, то выходили обратно.

Через полчаса он вышел. Лицо его было искажено волнением.

- Это официально. Известие получено из Германии. Я видел Грусье, Самба, Вайяна, Реноделя{224}. Все они там, наверху, и ждут подробностей. Кадье и Марк Левуар все время бегают из редакции на Кэ-д'Орсе и обратно... В ответ на усиление военных приготовлений России Германия мобилизуется... Настоящая ли это мобилизация? Жорес утверждает, что нет. Это то, что по-немецки называется Kriegsgefahrzustand! Случай, по-видимому, предусмотренный их конституцией. Жорес, со словарем в руках, дает почти буквальный перевод: "Состояние военной опасности... Состояние военной угрозы..." Патрон изумителен: он не желает терять надежды! Он еще под впечатлением своей поездки в Брюссель, бесед с Гаазе и с немецкими социалистами. Он всецело им доверяет: "Пока эти с нами, ничто еще не потеряно!" - повторяет он.

Взяв Женни под руку, Жак быстро увлек ее вперед. Они несколько раз обошли квартал.

- Что будет делать Франция? - спросила Женни.

- По-видимому, в четыре часа состоялось экстренное заседание совета министров. В официальном коммюнике прямо говорится, что совет рассмотрел "меры, необходимые для защиты наших границ". Агентство Гавас сообщает в вечерних газетах, что наши войска прикрытия вышли на передовые позиции. Но в то же время говорят, что генеральный штаб решил оставить вдоль всей границы незанятую зону в несколько километров, чтобы у неприятеля не оказалось предлога для конфликта... Как раз сейчас германский посол совещается с Вивиани... Галло, которому хорошо известно положение вещей в Германии, настроен крайне пессимистически. Он говорит, что не следует обольщаться относительно смысла этой формулировки, что Kriegsgefahrzustand - это замаскированный способ провести мобилизацию до официального приказа о ней... Так или иначе, но в настоящую минуту в Германии осадное положение, а это означает, что на прессу надет намордник, что никакие выступления против войны там уже невозможны... Вот это, на мой взгляд, пожалуй, важнее всего: спасение могло бы прийти только через народное восстание... Однако Стефани, как и Жорес, упорно сохраняет оптимизм. Они говорят, что кайзер, выбрав эту предварительную меру, вместо того чтобы прямо опубликовать приказ о мобилизации, доказал этим свое желание сохранить мир. В конце концов, это вполне правдоподобно. Германия предоставляет, таким образом, правительству Петербурга последнюю возможность сделать шаг к примирению, быть может, отменить русскую мобилизацию. Со вчерашнего дня между кайзером и царем происходит, кажется, непрерывный обмен личными телеграммами... Когда я прощался со Стефани, Жореса вызвали к телефону из Брюсселя; все они, видимо, надеялись получить какое-то важное известие... Я не остался, мне хотелось посмотреть, как вы...