Горькие лимоны - Лоренс Даррел

Конечно, остров всегда можно удержать с помощью военной силы — но в наши дни, когда мнение избирателей в метрополии может резко измениться, едва им станет известно о кровопролитии и применении силовых методов, можно ли в принципе удержать средиземноморскую колонию, если для этого потребуются меры, более жестокие, чем обычные полицейские методы? В этом я сомневался. Помимо всего прочего, побочные эффекты кипрского конфликта могли повлиять еще и на прочность связей внутри Балканского пакта и НАТО.

Не знаю, насколько убедительно прозвучали все эти соображения; в пыльном царстве секретариата их вполне могли принять за бредни вольнонаемного гражданского специалиста, по видимому, слегка спятившего. Но я проверял их во многих беседах — и не только с крестьянами, но и с людьми самых разных политических взглядов, среди которых был даже личный секретарь архиепископа.

За эти долгие, полные политической эквилибристики месяцы, этнархия и сама начала испытывать определенное беспокойство перед лицом тех трудностей, с которыми ей теперь пришлось столкнуться. Разгулявшиеся как в Греции, так и на Кипре волны общественного мнения до сей поры сдерживала единственная, довольно хрупкая дамба — личный авторитет архиепископа, единственного человека, сумевшего по-прежнему держать события под контролем. Ведь и у него тоже были свои проблемы; их создавали не только балканские фанатики, сознательно раздувавшие конфликт, но и довольно-таки представительная коммунистическая партия. "Если едешь верхом на тигре, не спеши сходить наземь", — гласит китайская пословица. В том, как этнархия искала выход из создавшегося положения, чувствовалась некоторая доля паники.

Здесь мы ей ничем помочь не могли — это была прерогатива Лондона, — но телеграф молчал, а между тем, мы все чаще наблюдали знамения грядущих бед. "Если доктор не поможет, приложите подорожник" — так можно было охарактеризовать всеобщее отношение к проблеме. Да и то сказать: из окон Уайтхолла Кипр выглядел до смешного маленьким — розовое пятнышко размером с ноготь на мозаичной карте трагикомического ближневосточного ландшафта. Как бы я ни был разочарован подобным отношением со стороны начальства, у меня хватило сообразительности просчитать, что на осмысление истинного положения дел у Лондона уйдет примерно шесть месяцев, поскольку именно за этот срок рост недовольства на Балканах вызовет озабоченность у Министерства иностранных дел. Поток отчетов из Афин и Анкары покажет чиновникам, как быстро нарастает волна недовольства, и что необходимо, наконец, всерьез задуматься о Кипре, вместо того, чтобы отделываться равнодушными или сердитыми отписками.

Через десять дней крошечный отряд Рена нанес хорошо спланированный удар, захватив на пустынном пляже неподалеку от Хлоракиса кайку "Святой Георгий" вместе с грузом и экипажем, состоявшим из пяти граждан Греции, а также арестовав и восьмерых киприотов, что ждали ее на берегу. Спланировал операцию по переброске оружия, как выяснилось, Сократес Лойзидес, выдворенный с Кипра в 1950 году за подрывную деятельность. Из документов, которые он любезно захватил с собой, явствовало, что на острове существует "хорошо вооруженная и подготовленная революционная организация ЭМАК, которая ставит своей целью свержение Кипрского правительства". Судя по всему, он как раз работал над вводной частью революционного манифеста, когда Рен отдал команду к захвату: документ оказался незаконченным, хотя его и так уже переполняла цветистая риторика, которой я вволю наслушался за прошедший год в столичных кофейнях. А еще на эту операцию — что было типично для киприота — он захватил с собой учебник по грамматике английского языка; судя по всему, в перерывах между революционными свершениями он штудировал неправильные глаголы. (Насколько мне известно, он и сейчас весьма серьезно занимается своим образованием в Никосийском центральной тюрьме, и вряд ли стоит удивляться, если в ближайшие десять лет он сдаст заочные экзамены в какой-нибудь из британских университетов). Всякая трагедия корнями уходит в человеческую комедию, и даже здесь, на поворотном пункте нашей истории, дух иррационального, который вечно витает над греческой сценой, продолжает веять на нас своими крылышками; когда в Пафосе начались судебные слушанья по этому делу, невозможно было без улыбки смотреть на компанию головорезов, восседавших на скамье подсудимых, до того ярко они символизировали собой все островное крестьянство, тех милейших, едва читающих по складам людей, которые укрывали у себя множество солдат Содружества после того, как немцы разгромили нас в Греции. Во время процесса в качестве специального корреспондента ненадолго появился Падди Ли Фермор, и мы вместе сидели на узкой скамье в зале пафосского суда, покуда снаружи бесновалась толпа, и ученые речи адвокатов перемежались звуками бьющегося стекла и характерным улюлюканьем. Конечно, с логической точки зрения все эти парни были просто-напросто не в себе; хуже того, они и впрямь пребывали в счастливом неведении относительно того наказания — вплоть до смертной казни, — которое могли понести за совершенное ими уголовное преступление. Юристов это поставило в тупик. Подсудимые не выказали абсолютно никакого чувства гражданской правовой сознательности, да и, по большому счету, никакой особенной убежденности в деле революции. Буквально с самого начала процессу сопутствовала атмосфера добродушного фарса — поскольку все происходившее относилось к опереточному миру фантазий, на которых держатся расхожие представления греков о современной истории. Сам Лойзидес, близорукий, мучительно застенчивый, не знающий, куда девать длинные, как у паука руки и ноги, вел себя как школьник, которого обвинили в том, что он зажарил собственную тетушку. У него была маленькая темноволосая японская голова, которую он вообще старался не поднимать, в отличие от остальных своих товарищей, буквально купавшихся в лучах славы: особенно хороши были киприоты, набор простейших деревенских типажей, на месте каждого из которых можно было в любой момент смело представить себе любого из моих соседей. Когда оглашался приговор, они улыбались как дети и жадно вслушивались в доносившийся снаружи шум. Они в полной мере ощущали себя героями и мучениками.

Мы, со своей стороны, были исполнены совершенно необъяснимого восторга от того изящества и профессионализма, с которыми Рен осуществил свою маленькую операцию; это доказывало, что полицейские силы, даже такие ничтожные, могут использоваться весьма эффективно — впрочем, если учесть их численный состав и то безнадежно запущенное состояние, в котором они пребывали, то нельзя не признать, что на протяжении всего этого безумного года они действительно творили чудеса.

"Пока у нас играют оперетту", — лучше об этих событиях и не скажешь.

— Но что будет, — из чистого любопытства спросил как-то раз мой брат, — если в середине спектакля раздастся настоящий выстрел, и артист упадет мертвым?

— До такого здесь никогда не дойдет, — сказал я.

— Мне о подобной уверенности остается только мечтать, — ответил он.

Мне тоже: но произнести это вслух я не имел права.

Праздник безрассудства

"Апельсина ветки белые в цвету;Семь подружек на невесту платье шили.Два соловушки в невестин дом влетели,Английских ей иголок принесли".

"Там, где свобода вступает в противоречие со справедливостью, опасность, как мне кажется, угрожает и той, и другой".

По чистой ли случайности выбор пал на первое апреля? Я не знаю. Дата оказалась не совсем неуместной. Мы провели долгий тихий вечер, гуляя по крепостным стенам старой Никосии, глядя, как колышутся пальмы в сумеречном ветре, прилетающем с вечерней мглой со стороны каменистой Месаории. Устало крича, вороны потянулись на ночлег, к высоким деревьям возле Турецкой атлетической ассоциации — места, где никто никогда не улыбается.

Мой брат собрался уезжать, и, дабы почтить его самого и весь тот шумный зверинец, что он увозил с собой, мы созвали друзей выпить за его здоровье и заглянуть в последний раз (как следует зажав нос) в те клетки и картонные коробки, по которым был рассован весь его улов, и которые на время оккупировали мою гостевую спальню. Потом мы поужинали и поговорили и уже совсем было собрались отходить ко сну, когда стоявшая над маленьким городком тишина взорвалась и подернулась рябью сразу с нескольких сторон. С неба на каменную мостовую, казалось, стали падать ящики с железными тарелками, в окна ударили сгустки твердого воздуха, стекла задребезжали. Нам показалось, что по садовой дорожке прошествовала и навалилась на входную дверь какая-то огромная и невероятно тяжелая тварь — может быть, мамонт. Дверь распахнулась, и нам открылся темный сад и головки цветов, покачивающиеся под ленивым ночным ветерком. Потом у нас изо рта как будто кто-то выдернул затычку.