Рабыня благородных кровей - Лариса Шкатула

— Зачем, матушка-боярыня, портить людям праздник, — попеняла ей Неумеха.

— Надоумил же меня леший вытащить тебя из грязи! — беззлобно ругалась на неё знахарка. — Теперь эта моя ошибка все время передо мной. Дерзкая девчонка, никакого уважения к старшим!

— Я так думаю, — говорила Неумеха, — что надо жить днем сегодняшним, не откладывая на потом. А то завтра придет какой-нибудь иноземец и всю жизнь тебе переломает!.. А насчет уважения, так я и не знаю, можно ли больше уважать, чем я тебя, матушка!

— Вот так повернула. Все смешала в кучу!

— Это потому, что я сразу обо всем думаю, — объяснила Неумеха.

Немного переждав, холмчане вылезли на поверхность.

К избам своим они подходили с боязнью. Не хотелось увидеть полное разорение того, что далось тяжким трудом.

К счастью, сильно напакостить мунгалы не успели. Возможно, проживи они в Холмах неделю-другую, картина была бы иной, а так…

Понятно, что получше в сундуках нашли, все в свои торбы побросали. Перины да подушки в пыли изваляли — одно слово, нехристи! Поплакали бабы, поругались, да привычно за уборку принялись.

Кто побрезгливей, так и пух-перо в перинах выстирали, а кто так, на солнышке подсушил.

На поле ещё не всю работу переделали, не всю репу с поля вывезли, не все сено в скирды сметали. Хорошо, живы все остались.

Пока другие селяне занимались хозяйственными делами, Лоза с Головачем решили в сумерках поближе к осажденному городу подобраться, посмотреть, что да как? Сейчас они лежали в кустарнике, совсем недалеко от стана монголов.

Повсюду, насколько мог охватить глаз, виднелись юрты, телеги, горели костры. Монголов было много. Так много, что становилось страшно за осажденную Лебедянь.

— Не вымочи осенние дожди землю, можно было бы пустить пал, проговорил Головач.

— Который перекинулся бы на лес, а то и добрался до Холмов, — докончил за него Лоза.

— Может, попробовать прокопать к ним ход под землей? — подумав, опять спросил Головач.

— Это на какой же глубине надо копать, чтобы ход прошел ниже рва с водой?

— Как ни кинь, везде клин!

— То-то и оно…

В это время в городе праздновали победу. Всеволод и не ожидал, что у Глины получится — сжечь все стенобитные орудия, а заодно и деревья, которыми успели заполнить ров монголы.

Не обошлось без спешки, которая чуть было не погубила все дело. Князь с дружинниками только отъехал от ворот, а Глина со своими людьми уже помчался на пороки. Монголы, не ожидавшие нападения, и не подумали как следует охранять орудия. От кого? От урусов, которые сидят в своем городишке, как мыши в мышеловке?

Но теперь на них летел вихрь. Глина с факелом в руке, за ним Любомир. Сметюха с молодым дружинником плескал на пороки горючую воду. Глина тыкал факелом. Лучники метали стрелы во всякого, кто пытался оказать сопротивление. Любомир с саблей в руке отбивал всяческие попытки прорваться к Глине, чтобы остановить эту дьявольскую езду — после неё на месте стенобитных орудий бушевал сплошной огонь.

И Литвин, и Аваджи сразу поняли, что, приготовив урусам ловушку, сами попались в расставленную хитрыми врагами.

Главным для них было увести урусов от города. Джурмагун и помыслить не мог, что, отводя свои войска подальше, он создал положение, о котором осажденные могли только мечтать.

Теперь Литвину, Аваджи и их маленькому отряду предстоял самый настоящий бой, а вовсе не тот нарочитый, который они хотели изобразить.

Черный рыцарь рассвирепел: этот маленький князек на глазах Джурмагуна, от которого Литвин ждал так много, зная, что он готовится к походу на Европу, уничтожил то, что казалось беспроигрышным и хорошо продуманным. Он увидел торжествующий огонь в глазах Всеволода и с криком кинулся на него.

— Охолонь! — на полном скаку остановил его один из дружинников князя, боярин Мечислав. — У князя другой поединщик. Али ты забыл, что сам его привел? Коли сам драться хочешь, милости просим!

Как ни странно, Литвину давно не приходилось участвовать в поединках. В той войне, которую рыцарь вел, он давно пользовался другим оружием: кинжалом в спину или удавкой, которой он, благодаря выучке монголов, мастерски владел…

Аваджи подхватил пику у одного из своих нукеров и тоже не стал медлить, помчался на князя. Но, похоже, сегодня был не его день. Как оружие юз-баши пику не любил. Он предпочитал старую добрую саблю. Но раз князь держался за копье, ему тоже пришлось последовать примеру уруса, в надежде, что, обменявшись с князем ударами, они приступят к привычному оружию.

То, что произошло в последующее мгновение, лишь промелькнуло в мозгу Аваджи запоздалым сожалением. Только что вроде князь сидел в седле прямо и представлял собою удобную мишень, как вдруг все переменилось. До него оставалось не более двух корпусов лошади, и копье Аваджи уже летело вперед, как князь вдруг резко отклонился, копье юз-баши проткнуло воздух, а сам он покачнулся в седле. Это и спасло ему жизнь. Копье князя пропороло одежду, скользнуло по боку Аваджи, рассекая кожу, запуталось в его прочном шерстяном чапане и вырвало джигита из седла. Швырнуло с размаху наземь.

За спинами сражавшихся в очередной раз полыхнуло пламя, и Мечислав, только что снесший с плеч голову Литвина, обеспокоенно вскрикнул:

— Уходим!

Дружинники, сражавшиеся с монголами, теми, кто сопровождал к городу неудачное посольство, кинулись к Лебедяни, нимало не заботясь о достойном завершении битвы. Они уже сделали свое дело.

Деревья, заполнявшие ров, вовсю горели, так что лебедяне едва успели проскочить по подъемному мосту в город, чтобы поднимавшийся мост тоже не загорелся.

От огня городская стена раскалилась, камень угрожающе трещал, так что защитникам города пришлось на время отойти от стен.

Джурмагун не мог прийти в себя от наглости урусов, так что даже приказал сгоряча зарубить тех, кто сопровождал Литвина и Аваджи, а на вопрос, что делать с погибшими сотником и рыцарем, свирепо оскалил зубы:

— Собаки съедят!

Сумерки сгущались. Костры у монголов запылали ещё ярче, ибо холодный северный ветер ледяными пальцами прочесал неприятельский стан, проникая даже под теплые стеганые халаты кочевников.

Взметнувшийся вихрь заколебал пламя светильников и в прочном, добротном шатре великого багатура.

Джурмагун срочно созвал на совет своих тысяцких, чтобы вместе решить, как побыстрее справиться с непокорным городом. Им приходилось торопиться из верховной ставки Бату-хана пришла депеша с повелением к началу зимы вернуться на место сбора войск, в устье реки Итиль.

Лоза и Головач, все ещё лежащие в кустарнике, не могли знать, что защитники Лебедяни нарочно поджигали деревья во рву и стенобитные орудия, а потому ощутили огромную тревогу. Лоза рисовал себе картины пожаров в городе, который монголы наверняка весь день осыпали горящими стрелами.

Лишь потому, что они с такой надеждой вглядывались в силуэт городской стены, теряющей в вечернем мраке свои очертания, они и заметили сначала движение по её верху, а затем вниз что-то упало.

— Веревка! — выдохнул Головач.

Это действительно была веревка, потому что чуть позже они увидели, как по ней быстро спустилась чья-то фигура.

Человек слегка замешкался у рва с водой, а через некоторое время раздался плеск, еще, еще, и наконец кто-то, соскальзывая и обрушивая в воду комья земли, тихо ругнулся.

— Русич! — хмыкнул Лоза.

На всякий случай холмчане подобрались поближе — а вдруг это проникавший в город вражеский лазутчик?

— Берем? — Лоза толкнул локтем товарища.

— Берем!

Тот, кого они схватили, заломив руки и закрыв рот, отбивался отчаянно, но когда в момент борьбы ему удалось освободить рот, то неизвестный и не попытался издать какой-нибудь звук, чтобы привлечь к себе внимание предполагаемых сообщников.

Лоза попробовал ослабить хватку, и в ту же минуту в его руку вцепились зубы жертвы. А рука Головача, скользнувшая по груди пойманного человека, обнаружила выпуклости, мужчине несвойственные.

— Баба! — растерянно сказал он вслух то, о чем в это же время подумал Лоза. И без ощупывания.

— Вы кто? — тихо спросила у них женщина, переодетая в мужское платье.

— Из Холмов мы.

— Дядька Лоза! — с радостью узнавания облегченно вздохнула женщина. Слава богу, что это ты!

— Анастасия! — узнал и он. — Куда это ты торопишься, девонька?

— Ой, и не говори! — тяжело вздохнула она. — Лезла по стене, а у самой сердце в пятки ушло. Мы с Робешкой ещё днем заприметили это бревно, не сгоревшее. Сучком за берег зацепилось…

— Ты так и не сказала, куда торопилась, — сурово напомнил Лоза, уже начавший было подозревать молодую женщину в нехорошем.

— Муж мой там, на поле лежит.

— Убитый?

— Раненый. Только разве ж могла я об этом кому, кроме холопки, сказать? Разве поймут меня лебедяне? А он лежит один, без помощи…