Детям (сборник) - Иван Шмелев

Когда мы пошли от балагана, по балкону ходила огромная черная голова, а бывший Наполеон колотил по ней палкой и кричал сиплым голосом:

– А вот дать сладких сухарей, чтобы издох поскорей! Проворней, проворней!.. Кхеа… кха… Ах, застрял в глотке возок льду… Проворней, проворней!.. Наполеона представлять пойду!..

– Пропащий человек! – сказал дядин приказчик.

– Почему – пропащий?

– Пропадет. В больницу его надо: кровью плюет, а он вон на морозе ломается, орет. А зато людям весело!

Я оглянулся на балаган, на зеленого человека, что-то кричавшего на народ, приставив ко рту руку, и мне стало чего-то грустно.

– Вот и получили удовольствие, – говорил мне дядин приказчик ласково, – и папашеньке скажете, что не один были, а со мной… сводил вас на представление кеятров, и денежек не платили-с. И со мной-с. Одним нехорошо в черный народ ходить-с… слова разные нехорошие и поступки-с. Так и скажите-с, что со мной, в сохранности. Орешков-с?..

Я все оглядывался. Вспоминал серое лицо Наполеона, и рукав его сюртука, и кашель. И флаги на пестрых балаганах уже не манили меня веселым щелканьем.

– А вы чего это приуныли? – спрашивал дядин приказчик весело. – Васька-то вон как прыгает! Без спросу ушли, что ли… боитесь, что трепка будет? А вы скажете, что со мной…

Пожалуй, и это меня тревожило. И было еще, другое.

1928

На морском берегу

Из воспоминаний моего приятеля

I

Жоржик…

Из длинного ряда ушедших дней встает предо мной хрупкая фигурка. Ясные глаза вдумчиво глядят на меня с бледного личика, и тонкий голосок спрашивает наивно-важно:

– Как вы на это смотрите?..

Где теперь он?

Когда мне становится особенно грустно, иду я туда, где могу встретить детей. Иду на бульвар, присаживаюсь на скамью и смотрю. Шумно и весело играют маленькие люди, и неведомая им жизнь, кажется, сама с улыбкой приглядывается к ним. Смотрю на оживленные лица, слушаю звонкие голоски. И хочется подойти к задумчивому мальчугану лет семи, с бледным лицом и ясными большими глазами. Хочется взять его за тонкие плечики, заглянуть в лицо и спросить:

– Ты не Жоржик?

Нет. Теперь он большой, большой. Теперь он уже не носит коротких штаников и башмачков на пуговках. Теперь уже не играет в лошадки, не горят его щеки и не открываются так широко глаза и не спрашивают, как бывало. Он теперь многое знает. А его сердце… прежнее ли оно?..

Не знаю.

Вспомнишь о Жоржике – и становится рядом с ним тощая и сгорбленная фигура старого Димитраки, с трясущейся головой, с клочьями ваты, вылезающей из продранной куртки. А вот и крупный корпус капитана, дяди Миши. Как сейчас вижу его, рослого и коренастого, словно вылитого из розовой меди, лет за пятьдесят, с обветренным, румяным лицом и седеющими подстриженными усами. Милый капитан! Вспоминаете ли вы о ваших «японских лозах» и черепахах? Милейший капитан! Он искусно водил по морям гигантские пароходы, исколесил океаны и повидал-таки свет. Он вынес сотни штормов и благополучно вошел в тихую пристань. Ему повиновались морские валы и бури, и все же он чистосердечно признался, что маленькое сердце для него неизвестнее морских глубин и течений, которые он знал как свои пять пальцев. Это именно он и высказал при первой же встрече.

– Прошу, – плавным и уверенным жестом указал он мне на кресло сбоку стола. – А-а… – протянул он, бросив взгляд на мою визитную карточку. – О вас мне говорили… Вы математик? А-а… Как раз то, что мне нужно. – Он говорил уверенно и кратко, точно отдавал приказания. – Математика – важная штука в жизни. Мера и цифра. Это важная вещь. Вы как на это смотрите? А в деле воспитания она положительно необходима. Не правда ли?

Я не успел высказать, что в деле воспитания, хотя и математик, прибегаю не только к мерке и циркулю, как капитан продолжал, закуривая сигару:

– Я буду краток. Мне нужен воспитатель к племяннику. Он почти сирота. Отец помер давно, мать, моя сестра, серьезно больна и лечится за границей. Парень на моем попечении… Ему только семь лет. И я хочу серьезно взяться за дело. Почему? Это вы сейчас увидите и, я думаю, поймете меня. – Он затянулся сигарой и продолжал, постукивая рукой по краю стола, точно хотел придать еще больше весу словам: – Парнишка слишком изнежен. Я не совсем точно выразился: он живет больше сердцем, чем рассудком. Вот! Он слишком чувствителен и мягок. Одним словом, у него нет силы воли, нет характера. Вы меня понимаете? Таких людей жизнь завязывает в узел. Я слишком повидал свет, чтобы думать иначе, но сам я… я, видите ли, не рискую взять на себя воспитание… Он слишком меня любит, и… Одним словом, вы понимаете, как трудно…

– Дядя Миша! – раздался за дверью тонкий настойчивый голосок.

– Нельзя. Я занят! – решительно крикнул капитан.

– Но, дядя Миша… Мне нужно!

– Вот-с, – бросил мне капитан. – Когда не нужно, он настойчив. – Я сказал русским языком: я занят!

– Нужно мне! Ты пойми, что нужно…

Дверь кабинета отворилась, и просунулось худенькое личико. Два светлых глаза с любопытством оглядели меня и обратились на дядю.

– Что тебе? – грозно спросил капитан, хмуря брови. – Сколько раз, – он еще более возвысил голос и поднял палец, – сколько раз я тебе говорил: раз я занят…

– Но Маланья опять кота выдрала!

– Выйди…

– Она не смеет! Мой кот! Ты ей скажи, чтобы она… У кота котята!

Дядя Миша грозно поднялся, сдерживая улыбку, причем его розовые щеки вздулись и брови насупились, решительными шагами подошел к мальчугану и торжественно вывел его из кабинета.

– Парень весь здесь как на ладони, – продолжал он прерванный разговор. – Вы его быстро узнаете. Важно, как я уже говорил, обратить особенное внимание на развитие в нем выдержки, силы воли…

И капитан подробно сообщил мне о всех достоинствах и недостатках племянника. Я принял условие.

– Через неделю мы едем на побережье Кавказа… Имение там у меня! – Покончив деловой разговор, капитан говорил совсем добродушным тоном и даже предложил сигару. – Да, море – это моя стихия! А как оно воспитывает характер! Я знаю тысячи примеров… Парню полезно будет пожить там… А вы как на это смотрите?

Выйдя из кабинета, я заметил «парня». Он стоял в передней, в углу, и тер ногу об ногу. Чего-то, очевидно, выжидал. Заслышав мои шаги, он вышел из уголка, смело взглянул мне в глаза и спросил бойко и дружественно, точно мы были с ним давным-давно знакомы:

– Вы будете меня учить?

– Буду учить. Тебя как звать?

– Жоржик. Вы знаете, Георгий…

И протянул маленькую ладошку.

– Ну, будем друзьями. Так у вас кота выдрали?

– Да, – нехотя сказал он, пожимая плечами. – Как вы на это смотрите?

Эту фразу раз пять произнес капитан.

– Ну что же… Ну, выдрали слегка…

– Вовсе не слегка! – решительным тоном сказал Жоржик. – Его нарочно выдрали.

– Нарочно? Это почему же? – болтал я, разыскивая калоши.

– Так. Дядя Миша хочет отучить меня плакать. Вот и велит кота сечь.

– Ну конечно, это не так…

Я взял его за подбородок и потрепал. Он взглянул на меня большими ласкающими глазами.

– Позвольте, я вам подам…

Вскочил на стул, оборвал вешалку у пальто и подержал. Нашел калоши.

Уходя, я слышал, как он гремел ручкой двери и кричал:

– Дядя Миша! Теперь ты не занят! Мне нужно!..

II

Через неделю поезд уносил нас к морю.

Еще на вокзале капитан дал Жоржику рубль и сказал:

– Ты сам будешь тратить на себя в дороге. Вечером будешь отдавать мне отчет.

– Так прекрасно поступают американцы! – сказал он мне. – Не правда ли? Дети постепенно приучаются к самостоятельности…

Вечером Жоржик представил отчет.

– Хорошо. А где еще полтинник?

– Его я стравил[84].

– Что-о?

– Я стравил, – повторил Жоржик. – На большой станции, где я ел пирожки, лежала тьма мужиков… с мешками… А один и говорит: «Скусно?» Я взял и стравил им. Как они ели! – обернулся ко мне Жоржик. – Они сразу…

– Это, конечно, твое дело… но… Так не говорят – «стравил».

– Повар Архип всегда говорил. Смотрите, смотрите! Белые горы!

– И это всегда так… – тихо сказал мне капитан.

– Да, так, должно быть, никогда не делают американцы…

Капитан улыбнулся и махнул рукой.

В купе было душно, и мы с Жоржиком обыкновенно стояли в коридоре вагона и смотрели в окно.

Бежали назад ветряки-мельницы с крыльями, подпертыми колом или медленно-медленно вращавшимися, как усталые. Белели казачьи станицы в зелени ветел и тополей, стада гусей на жирном черноземе. Меловые срезы холмов сверкали в свете полудня. Золотые плантации зацветающего подсолнечника. Горы каменного угля на узловых станциях.

Все это было так ново и так заманчиво-неизвестно. Жоржик положительно засыпал меня вопросами – так сильно работала его маленькая головка. Впервые перед ним жизнь развертывала свои широкие картины. Я не забуду, как широко раскрылись его глаза, когда он узнал, что там, где молнией пролетал по степи наш поезд, глубоко под землей тянутся темные коридоры в пластах каменного угля; что под нами тысячи людей выбивают новые коридоры и выгрызают мотыгами и лопатами новые и новые груды каменного топлива.