Сочинения - Исаак Сирин

И не приводи мне на память Иоанна Фиваидского и Арсения, не говори: кто же из них употреблял себя на подобные дела или прилагал попечение о больных и нищих, нерадел же о своем безмолвии? Тебе и не приблизиться к каким–либо делам таковых мужей. Ибо если далек ты от всякого упокоения и сообщения с людьми, как далеки были они, то Господь и тебе повелевает пренебрегать подобными делами. Если же далек ты от оного совершенства и во всякое время пребываешь в телесных трудах и в общении с людьми, то почему нерадишь о заповедях (которые должно хранить тебе по мере сил своих), представляя в предлог, что проводишь великое житие святых, к которому ты и не приближался?

А я не буду столько нерадив, чтобы не напомянуть о поступке святого Макария Великого, который служит обличением небрегущим о братиях своих. Макарий пошел однажды посетить одного больного брата. И когда Великий спросил болящего, не желает ли он чего, а тот отвечал: «Немного мягкого хлеба» (а тогда все монахи, по большей части, пекли себе хлебы однажды в целый год, таков был обычай в том месте), — достоблаженный сей муж, будучи уже девяноста лет, немедленно встал, пошел из скита в Александрию и сухие хлебы, которые взял в суму, променял на мягкие и принес их брату.

Но нечто и сего еще большее сделал подобный великому Макарию авва Агафон, муж опытнейший из всех того времени монахов и паче всех уважавший молчание и безмолвие. Итак, сей чудный муж во время большого торга пришел продать свое рукоделие и на торжище нашел одного лежащего больного странника; нанял для него дом, остался с ним, работал своими руками, и что получал за то, на него тратил и прислуживал ему шесть месяцев, пока больной не выздоровел. Сей же Агафон (как повествуют о нем) сказал: «Желал бы я найти прокаженного и ему отдать свое тело, а себе взять его». Вот совершенная любовь.

Боящиеся Бога, возлюбленный, охотно вожделевают того и заботятся о том, чтобы хранить заповеди. И если окажется на деле, что отыскивание оных им достается в руки, то подвергаются ради их и опасности. Жизнодавец совершенство заповедей связал и заключил в двух заповедях, объемлющих собою все прочие, — в любви к Богу и в подобной же любви к твари ее, то есть в любви к образу Божию. И первая удовлетворяет цели духовного созерцания, а вторая — созерцанию и деятельности. Ибо естество Божеское просто, несложно, невидимо, естественно ни в чем не имеет нужды; и сознание при самоуглублении своем естественно не имеет нужды в телесной деятельности и в содействии чего–либо, и в дебелости представлений, деятельность его проста и обнаруживается в единой части ума, сообразно той простоте достопоклоняемой Вины [ [49]], Которая выше плотского чувства. А вторая заповедь, то есть человеколюбие, по двойственности естества требует, чтобы попечение о делании ума было сугубое, то есть что исполняем невидимо в сознании, то подобным образом желаем исполнить и телесно, не только явно, но и тайно, и заповедь, совершаемая в делах, требует также совершения и в сознании.

Как человек составлен из двух частей, то есть из души и тела, так и все в нем требует двоякой заботы, сообразно с двойственностию его состава. И поелику деятельность везде предшествует созерцанию, то невозможно кому–либо возвыситься до области этого высшего, если самим делом не исполнить прежде низшего. И ни один человек не смеет сказать теперь о приобретении любви к ближнему, что преуспевает в ней душою своею, если оставлена им та часть, которая, по мере сил сообразно со временем и местом, доставляющим случай к делу, исполняется телесно. Ибо при сем только исполнении делается достоверным, что есть в человеке и дает о себе знать любовь созерцательная. И когда бываем в этом, по возможности, верны и истинны, тогда дается душе сила, в простых и ни с чем не сравнимых понятиях простираться до великой области высокого и Божественного созерцания. А где человеку нет возможности любовь к ближнему совершить в делах видимых и телесно, там достаточно пред Богом любви нашей к ближнему, совершаемой только мыслию; особливо — если затворническое и безмолвное житие и преспеяние в оном пребывают достаточными в своем делании.

Если же скудны мы во всех частях безмолвия, то восполним недостаток присоединением к нему заповеди, то есть чувственной деятельности. И это, как восполнение покоя жизни нашей, исполнять будем утруждением тела нашего, чтобы свобода наша не оказалась предлогом к подчинению себя плоти, когда напрасно станем трудиться под отшельническим именем. Ибо явно, что тому, кто совершенно не имеет общения с людьми и всецело погружен мыслию в Боге, когда мертв он для всего, в удалении от этого, не повелевается прислуживать людям и делать им угождения. Но кто содержит правило безмолвия своего в продолжение седми недель или одной недели, и по исполнении своего правила сходится и вступает в общение с людьми, и утешается вместе с ними, но нерадит о братиях своих, которые в скорбях, думая тем в строгости выдержать недельное правило, тот немилосерд и жесток. И само собою явствует, что он, по недостатку милосердия, и по самомнению, и по ложным помыслам, не снисходит до участия в таковых делах.

Кто пренебрегает больным, тот не узрит света. Кто отвращает лице свое от скорбящего, для того омрачится день его. И кто пренебрегает гласом страждущего, у того сыны его в слепоте ощупью будут искать домов своих.

Не поругаем великого имени безмолвия невежеством своим. Ибо всякому житию свое время, и место, и отличие. И тогда Богу да будет ведомо, угодно ли все делание оного. А без сего суетно делание всех пекущихся о мере совершенства. Кто ожидает, чтобы немощь его утешали и посещали другие, тот пусть смирит себя и потрудится вместе с ближним своим в то время, когда терпит он искушение, чтобы собственное свое делание с радостию совершить ему в безмолвии своем, будучи далеким от всякого самомнения и от бесовской прелести. Одному из святых, мужу ведущему, сказано: ничто не может так избавлять монаха от беса гордыни и споспешествовать ему в сохранении целомудрия при разжжении блудной страсти, как то, чтобы посещать ему лежащих на ложах своих и одержимых скорбию плоти.

Велико ангельское дело безмолвия, когда ради потребности смирения присоединит к себе таковую рассудительность. Ибо когда бываем окрадываемы и расхищаемы, и сами не знаем. Сказал я это, братия, не для того, чтобы вознерадеть нам о деле безмолвия и пренебречь им. Ибо везде убеждаем к безмолвию, и теперь не оказываемся противоречащими словам своим. Из сказанного нами никто да не берет и не выводит чего–либо отдельно и, отложив в сторону все прочее, да не удерживает неразумно это одно в руках своих. Помню, во многих местах давал я такой совет, что, если кому и случится в келии своей быть совершенно праздным, то, по нужде немощи нашей, постигающей нас от сего, не должно помышлять о совершенном выходе из келии и внешнее делание почитать лучшим делания келейного. Совершенным же выходом назвал я не то, если временем встретится нам необходимое дело выйти на несколько недель и в продолжение оных приобрести упокоение и жизнь ближнего, и ты стал бы называть это праздностию и признавать бездействием, но если думает кто о себе, что он совершен, и пребыванием своим пред Богом и удалением своим от всего видимого выше всех живущих здесь, и по этому благовидному предлогу станет отказываться и от сего. Велико есть делание рассудительности в том, что совершается под руководством Божиим. И Бог, по милости Своей, дарует нам исполнить слово Его, какое изрек Он, сказав: …якоже хощете, да творят вам человецы, и вы творите им такожде (Лк.6:31). Ему слава и честь! Аминь.

Еще писал ты в послании своем, что монах, желающий возлюбить Бога паче всего, обязан иметь попечение о чистоте души своей. И сказал ты прекрасно, если имеешь достаточные на то силы. А поелику говоришь еще, что душа не имеет дерзновения в молитве, как не препобедившая еще страстей, то представляется мне в том и другом противоречие, хотя я и невежда. Ибо если душа не препобедила страстей, то как ей иметь попечение о чистоте? И поелику правилом духовной правды не повелено ей этого, когда не препобедила своих страстей, то значит, домогаешься ты того, что выше ее. Ибо не из того, чего вожделевает человек, познается, что он любит; но из того, что любит, делается заключение о том, чего вожделевает: любовь естественно предшествует вожделению. (Чего не возлюбит человек, того не будет и вожделевать.) Страсти суть дверь, заключенная пред лицем чистоты. Если не отворит кто этой заключенной двери, то не войдет он в непорочную и чистую область сердца. И сказанное тобою, что душа не имеет дерзновения в час молитвы, сказано справедливо. Ибо дерзновение выше не только страстей, но и чистоты. И скажу тебе, какой бывает порядок этого преемства: терпение с принуждением себе борется со страстями за чистоту. Поэтому если душа препобедит страсти, то приобретает чистоту; а истинная чистота делает, что ум приобретает дерзновение в час молитвы.