Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Этот брег – только бред двух схватившихся зорь…»

Этот брег – только бред двух схватившихся зорь,двух эпох, что не равно померялись мощью,двух ладоней, прихлопнувших маленький вздор —надоевшую невозродимую мошку.

Пролетал-докучал светлячок-изумруд.Усмехнулся историк, заплакал ботаник,и философ решал, как потом назовутспор фатальных предчувствий и действий батальных.

Меньше ве́ка пройдет, и окажется правне борец-удалец, а добряк энтомолог,пожалевший пыльцу, обращенную в прах:не летит и не светится – страшно, темно ведь.

Новых крыл не успели содеять крыла,хоть любили, и ждали, и звали кого-то.И – походка корява и рожа кривау хмельного и злого урода-курорта.

Но в отдельности – бедствен и жалостен лик.Всё покупки, посылки, котомки, баулы.Неужель я из них – из писателей книг?Нет, мне родственней те, чьи черты слабоумны.

Как и выжить уму при большом, молодомветре моря и мая, вскрывающем почки,под загробный, безвыходный стук молотков,в продуктовые ящики бьющий на почте?

Я на почту пришла говорить в телефон,что жива, что люблю. Я люблю и мертвею.В провода, съединившие день деловой,плач влетает подобно воздушному змею.

То ль весна сквозь слезу зелена, то ль зрачокробкой девочки море увидел и зелен,то ль двужилен и жив изумруд-светлячок,просто скрытен – теперь его опыт надземен.

Он следит! Он жалеет! Ему не претитприласкать безобразия горб многотрудный.Он – слетит и глухому лицу причинитизумляющий отсвет звезды изумрудной.

«Ночь: белый сонм колонн надводных. Никого́ нет…»

Ночь: белый сонм колонн надводных. Никого́ нет,но воздуха и вод удвоен гласный звук,как если б кто-то был и вымолвил: Коонен…О ком он? Сонм колонн меж белых твердей двух.

Я помню голос тот, неродственный канонамвсех горл: он одинок единогласья средь,он плоской высоте приходится каньоном,и зренью приоткрыт многопородный срез.

Я слышала его на поминанье Блока.(Как грубо молода в ту пору я была.)Из перьев синих птиц, чья вотчина – эпохабылая, в дне чужом нахохлилось боа.

Ни перьев синих птиц, ни поминанья Блокауныньем горловым – понять я не могла.Но сколько лет прошло! Когда боа поблёкло,рок маленький ко мне послал его крыла.

Оо, какой простор! Но кто сказал: Коонен?Акцент долгот присущ волнам и валунам.Аа – таков ответ незримых колоколен.То – эхо возвратил недальний Валаам.

«Мне дан июнь холодный и пространный…»

Мне дан июнь холодный и пространныйи два окна: на запад и восток,чтобы в эпитет ночи постоянныйвникал один, потом другой висок.

Лишь в полночь меркнет полдень бесконечный,оставив блик для рыбы и блесны.Преобладанье при́зелени нежнойглавенствует в составе белизны.

Уже второго часа половина,и белой ночи сложное пятнов ее края невхожего павлинав залив роняет зрячее перо.

На любованье маленьким оттенкомуходит час. Светло, но не рассвет.Сверяю свет и слово – так аптекарьто на весы глядит, то на рецепт.

Кирьява-Лахти – имя вод окольных,пред-ладожских. Вид из окна – ушелв расплывчатость. На белый подоконникбудильник белый грубо водружен.

И не бела цветная ночь за ними.Фиалки проступают на скале.Мерцает накипь серебра в заливе.Синеет плащ, забытый на скамье.

Четвертый час. Усилен блеск фиорда.Метнулась птицы взбалмошная тень.Распахнуты прозрачные ворота.Весь розовый, в них входит новый день.

Еще ночные бабочки роятся.В одном окне – фиалки и скала.В другом – огонь, и прибылью румянцапозлащена одна моя скула.

Шестой день июня

Словно лев, охраняющий важность воротот пролаза воров, от досужего сглаза,стерегу моих белых ночей приворот:хоть ненадобна лампа, а всё же не гасла.

Глаз недрёмано-львиный и нынче глядел,как темнеть не умело, зато рассветало.Вдруг я вспомнила – Чей занимается день,и не знала: как быть, так мне весело стало.

Растревожила печку для пущей красы,посылая заре измышление дыма.Уу, как стал расточитель червонной казныхохотать, и стращать, и гудеть нелюдимо.

Спал ребенок, сокрыто и стройно летя.И опять обожгла безоплошность решенья:Он сегодня рожден и покуда дитя,как всё это недавно и как совершенно.

Хватит львом чугунеть! Не пора ль пировать,кофеином ошпарив зевок недосыпа?Есть гора у меня, и крыльца перевалмеж теплом и горою, его я достигла.

О, как люто, как северно блещет вода.Упасенье черемух и крах комариный.Мало севера мху – он воззрился туда,где магнитный кумир обитает незримый.

Есть гора у меня – из гранита и мха,из лишайных диковин и диких расщелин.В изначалье ее укрывается мглаи стенает какой-то пернатый отшельник.

Восхожу по крутым и отвесным камнями стыжусь, что моя простодушна утеха:всё мемории милые прячу в карман —то перо, то клочок золотистого меха.

Наверху возлежит триумфальный валун.Без оглядки взошла, но меня волновало,что на трудность подъема уходит весь ум,оглянулась: сиял Белый скит Валаама.

В нижнем мраке еще не умолк соловей.На возглыбии выпуклом – пекло и стужа.Чей прозрачный и полый вон тот силуэт —неподвижный зигзаг ускользанья отсюда?

Этот контур пустой – облаченье змеи,«вы́ползина». (О, как Он расспрашивал Даляо словечке!) Добычливы руки мои,прытки ноги, с горы напрямик упадая.

Мне казалось, что смотрит нагая змея,как себе я беру ее кружев обноски,и смеется. Ребенок заждется меня,но подарком змеи как упьется он после!

Но препона была продвижению вниз:на скале, под которою зелен мой домик, —дрожь остуды, сверканье хрустальных ресниц,это – ландыши, мытарство губ и ладоней.

Дале – книгу открыть и отдать ей цветок,в ней и в небе о том перечитывать повесть,что румяной зарёю покрылся восток,и обдумывать эту чудесную новость.

Черемуха белонощная

Черемухи вдыхатель, воздыхатель,опять я пью настой ее души.Пристрастьем этим утомлен читатель,но мысль о нём не водится в глуши.

Май подмосковный жизнь ее рассеяли сестрорецкий позабыл июнь.Я снегирем преследовала север,чтобы врасплох застать ее канун.

Фиалки собирала Сортавала,но главная владычица камнейеще свои намеренья скрывала,еще и слуху не было о ней.

И кто она? Хоть родом из черемух —не ищет и чурается родства.Вдоль строгих вод серебряно-чернёныхиз холода она произросла.

Я – вчуже ей, южна и чужестранна.Она не сообщительна в цвету:нисколько задушевничать не стала,в неволю не пошла на поводу.

Рубаха-куст, что встрёпан и распахнут,ей жалок. У нее другая стать.Как замкнуто она, как гордо пахнет —ей не пристало ноздри развлекать.

Когда бы поэтических намёковбыл ведом слог красавице моей, —ей был бы предпочтителен Набоков.А с челядью – зачем якшаться ей?

Что делать мне? К вниманию маньякачеремуха брезглива и слепа.Не ровня ей навязчивый менялазапретных тайн на мелкие слова.

Она – бельмо в моих глазах усталыхи кисея завесы за окном:в ее черте, в урочище русалокбыл возведен бледно-зеленый дом.

Дом и растенье призрачны на склонегоры, бледно-зеленом, как они.Все здесь бледны, все зелены, но вскорепорозовеет с правой стороны.

Ночного света маленькая убыль.Внутри огня, помоста на краю,с какой тоской: – Она меня не любит! —я голосом Сальвини говорю.

Соцветья суверенные повисли,но бодрствуют. Кому она верна?Зачем не любит? Как ее по-финскизовут? С утра спрошу у словаря.

…Нет надобного словаря в читальне.Не утерпевшей на виду не быть,пусть имя маски остается в тайне —не Блоку же перечить и грубить.

Записку мне послала Сортавала.Чья милая, чья добрая рукадля блажи чужака приоткрывалародную одинокость языка?

Всё нежность, нежность. И не оттого лирастенье потупляет наготупред грубым взором? Ведь она – туоми.И ку́кива туоми, коль в цвету.

Туоми пу́у – дерево. Не легчеот этого. Вблизи небытияответствует черемухи наречье:– Ступай себе. Я не люблю тебя.

Еще свежа и голову туманит.Ужель вся эта хрупкость к сентябрюна ягоды пойдет? (Туоме́нма́рьят —я с тайным раздраженьем говорю.)

И снова ночь. Как удалась мгновеньютакая закись света и темна?Туоми, так ли? Я тебе не верю.Прощай, Туоми. Я люблю тебя.

«Не то, чтоб я забыла что-нибудь…»