Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

— Чего вылупился-то?

Сано лизнул кончики своих пальцев и потянулся к руке Марины:

— Дай пощупать. А выгулялась ты, Фая. Гладкая.

— А ну уйди, колелый. Кому говорю! — Марина рассердилась и хотела захлопнуть ставенек, но Сано влез в оконце с локтями, не дал закрыть:

— Чо ты? Чо? Разве плохое сказал? Позови домой, с мужиком твоим за полбанкой покалякаем. Я не из Файбушевых, за копейку не удавлюсь, принесу свое.

Марина с волнительными пятнами на шее выхватила из рук Сана ордер и, бегло глянув, мстительно повеселела:

— Тебе и получать-то нечего. Да вот так и нечего. Положи-ка восемь рупчиков да еще тридцать копеек. За копейку он не удавится. Иметь ее надо.

— Чего иметь? Чего? Ты разуй глаза.

— Да вот же русским написано: восемь тридцать. Ордер-то приходный. Файбушевых вспомнил, колелый.

— Она что ж, змея, нацарапала-то? Во змея…

— Работничек — тоже мне, — отмякла вдруг Марина. — Не лезь в окошко-то. Узнаю вот сама, полководец Конев. — Марина ликовала, не показывая вида. Тут же поднялась, выправила спину и пошла в бухгалтерию: сзади вся в обложном жире, в перетяге под руками легли целые развалы. Платье на ней сидит в обтяжку и высоко вздернулось. Она на ходу осадила его круглыми ладошками, но все равно, молодая, сильная, на длинных ногах, так и лезла из него вон. «Ну, телка, — подумал Сано. — А кто была — дранощепина. Разнесло, мама моя…»

Она вернулась скоро и дружелюбно близко подошла к окошку — Сано вдохнул запах ее пудры и чистых волос, заметив при этом, что у нее даже виски полные, розовые. Губы в жирной краске.

— Ты же в охране получал обмундирование?

— Шинель. Фуражка — две моих головы мало. Шинель, зараза, на плечах вовсе не держится.

— Продал, что ли?

— А то глядел.

— Срок им не вышел. Ремень, гимнастерка, брюки…

— Ремень какой-то еще: обрывок брезентовых вожжей. А и другое все — на покойника только годно.

— Все равно не с земли поднял. Платить надо, Сано. — Марина знала, что Сано убит и без нее, потому была издевательски вежлива. — Плати давай.

— Так и разбежался.

— Работал бы, Сано. Сам ведь уходишь…

— Уйдешь — от выговоров житья не стало.

— Ты прогуливай еще больше.

— Я человек хворый.

— Хворый, так не пей.

— А ты меня поила? — обиделся Сано и враз с делового разговора перекинулся на злую усмешку: — Справная ты, Фая. Тебя, Фая, разогреть — зимуй без печи.

— Трепло ты, трепло и есть. С тобой как по-человечески хочешь, а ты балаболка и пустомеля.

— Но-но, — Сано опять помешал Марине закрыть ставенек. Совсем осердился: — Смех смехом, а платить-то мне станут? Мое, пролетарское.

Марина выбросила на этот раз Сану его бумагу и ухитрилась захлопнуть ставенек, звякнула крючком. Сано потоптался возле оконца и, сложив кулак трубочкой, ухнул через него в щель:

— Ууух, Файбушева.

Потом вышел из конторы и сел на ступеньку согретого солнцем крыльца: все наметки его неожиданно оборвались, в мыслях пошла разладица, и он не знал, что делать дальше.

Стоял сухой и жаркий полдень. Все небо было обметано копнами кучевых облаков. В прогалины между высоких и сочных от света тополей, росших по закатной грани усадьбы, качались за околицей в мареве выспевающие поля, и молодая дерзкая зелень их, уходя к горизонту, размывалась, бледнела в опаловой дали, где узкой синей опояской приметился лес, точно спаянный с небосводом. Спокоем и теплом дышало полевое раздолье, а на выметенном дворе пахло тополями, горячей пылью и затхлым нутром отворенных настежь складов. Под карнизом деревянного конторского дома, обшитого еще непостаревшим, но забронзовелым тесом, с вековой надежностью гудели шмели. Под окнами конторы застил землю набравший силу остудник, на его бахромчатых листьях лежали обгорелые спички, окурки и шмотки спитого чая, выброшенные в открытые створки.

Сано снял фуражку, пригладил ладонью редкие волосы на своей небольшой, но лобастой голове, прислушался к неясному звону и не понял: то ли в ухе звенит, или пролетел шмель с тягучим гудением. Через тонкие изношенные штаны солнце жгло Сану колени, и кирза на голенищах сапог, забитая грязью и оттого совсем серая, накалилась, как жесть.

Напротив через проезд под шиферным навесом на ворохе мешков спал разутый пожарник, закрывший от мух свое лицо какой-то тряпицей. Из складов тянуло затхлой сыростью, и пожарнику сладко спалось на прохладном сквознячке. Мухи донимали его голые ноги, и он, не просыпаясь, мучительно-сладко шевелил подопревшими пальцами. Выспится, сохатый, пойдет телевизор глядеть в контору», — зло позавидовал Сано, и приступ ноющей жажды под сердцем жестоко овладел им. Охота хмельного путала мысли еще с утра, но Сано берег эту нараставшую нужду, переживая в терпении радость верной выпивки. И вдруг — осечка. Сано посидел в каком-то бездумном оцепенении и, окончательно отупев от жары и томления, пошел к проходной, отплевываясь голодной слюной.

Въездные ворота были открыты, а поперек их от столба к столбу висела кованая цепь, тяжело провисшая едва не до земли.

В проходной за дощатым барьером сидела тетка Тая и вывязывала на железных спицах пятку носка. Клубок белой шерсти крутился в выдвижном ящике тумбочки, на которой стояла обгоревшая электроплитка с измятым чайником. Тетка Тая — пожилая женщина с большой грудью, на которой лежали накладные карманы толстой синей гимнастерки, весьма длинной и перетянутой брезентовым ремнем, на седых волосах ее глубоко сидел круглый берет, тоже синий и тоже казенный. Не отрывая тяжелых глаз от рукоделия, тетка Тая спросила:

— Отлынул?

— Не враз-то. Не дали денег-то, змеи, — со спокойной усталостью сообщил Сано и облизал горячие губы, лег грудью на барьер, а худощавое лицо его с меткими черными глазами, прямым костистым носом и острым подбородком сделалось вдруг совсем пронзительно хищным. Он поискным взором обшмыгал все углы проходной, и тетка Тая, хорошо знавшая его вороватую пристрелку, подметила:

— Так и зыришь зенками. Налаживался бы на жизнь, Сано. Гляди, худой ты — сквозь шшоку зубья просчитаешь.

— Дай рублевку, тетка Тая, — на глазах зуб вырву. — Сано открыл впалый рот и будто приготовился выламывать передние зубы, которых понизу и без того не хватало.

— Да лешак окаянный, что буровишь?

— Тетка Тая, ты мне вот мать и мать родная.

— Кто тебя родил, так самому бы не родиться. Я б от такого сынка до смерти удавилась. Нет-нет, и не заводи разговора. Не заводи и не заводи. Самой бы кто дал. Как жить-то думаешь, а, садовая головушка? Сидел бы да сидел тутотка на вахте. Фуражка, шинелка, гомностерка непокупные.

— Мамонька говорит, телевизор в кредит возьмет.

— Надеешься, ящик тот поить и кормить станет?

— Завтра, не забыть бы, на