Апокалипсис от Владимира - Владимир Соловьев

Я стал избегать контактов с руководством страны, что, кстати, пошло на пользу общему делу и даже подогрело интерес к моей персоне. Все лизоблюдские газеты, — а других и не осталось, — восхваляли очередное деяние моих чудо-богатырей и будущего царя-пророка Владимира Владимировича, но страх и уважение к моей скромной персоне сквозили в каждой статье. Я оказался той самой руководящей и направляющей ролью партии, о которой так долго талдычили большевики.

Талдычили, талдычили, талдычили, талдычили, да и выталдычили.

Кстати, о партиях: их я разогнал, как и профсоюзы, и все прочие гражданские объединения — надоели бездельники. Политические задачи уже решать не надо, народные интересы я и без этих прохвостов знаю, так что нечего дурью маяться.

Слухи обо мне поползли один краше другого: и каждую-то ночь я к Даниилу перемещаюсь и мы судьбы мира вместе решаем, и поручен-то мне титанический труд по разработке нового молитвенника и вот-вот я его представлю. И сам я на людях не появляюсь, потому что денно и нощно молюсь за Расею-матушку, причем в веригах, коленопреклоненный и уже лоб свой весь в кровь поклонами размолотил. Последний слух оказался наиболее популярным и привел к появлению многочисленных последователей, которые перманентно стали истязать себя во имя Божие. Я не возражал: по крайней мере, у них не будет времени грешить, что уже неплохо. Хотя особой помощи России от такого подвига не будет.

Странный народ. Вот как они себе это представляют — спасти Расею? От чего и от кого? От Страшного суда? Так; страну никто и не судит — ни озера, ни луга, ни травинку, ни былинку, ни пылинку, ни фигинку! Судят граждан, даже тех, кто таковыми и не является. Совсем я с вами запутался. Людей, людей судят, причем не коллективно, а по одному. И воздастся каждому по заслугам его.

Хотя вот как раз с заслугами есть проблемка. Сидели мы как-то раз в Апостольском приказе и обедали. Мальчишки мои быстро освоились с прелестями новой работы и научились получать от жизни маленькие радости, так что наш обеденный перерыв проходил не совсем обычно. Конечно, мы едим, но только совсем не готовим, и кухни у нас нет, и еду нам никто не доставляет. По очереди мы выбираем место и кухню, которую хотелось бы сегодня попробовать, и перемещаемся на время перерыва туда, а потом возвращаемся обратно. Для всех сотрудников наше отсутствие незаметно, просто мои бойцы заходят ко мне в кабинет и выходят оттуда через пару часов сытыми. Мы таким манером посетили почти все Мишленовские рестораны, хотя пару раз нам приходилось их открывать во внеурочное время из-за разницы во времени. Ну и самым жестоким образом отменять резервирование, если вдруг не оказывалось свободных мест.

Нас никогда не узнают, что, впрочем, и неудивительно. Да особо и не замечают — мимикрировать-то дело несложное, а пара пассов руками замечательно стирают память.

Вот здесь умничать не надо, я и сам знаю, что вполне можно обойтись без рук и что одних мыслительных усилий предостаточно. Но ведь так можно и вовсе облениться. Нет, нет, нет и еще раз решительно нет! И не пытайтесь меня уговаривать. Гимнастика архиважна! Не случайно старик Штильман оставил своему сыну в завещании следующий секрет профессионального долголетия дантиста: верхнюю челюсть — сидя, а нижнюю — только стоя, и никакого застоя крови и геморроя! Конечно, взмахи руками для борьбы с геморроем не годятся, но все равно, хоть какая, а гимнастика.

ГЛАВА 35

В этот раз очередь выбирать обеденное место выпала Табризу, и его почему-то потянуло на экзотику. Мы оказались не где-нибудь в «прекрасном далеко», а в самой что ни на есть обычной забегаловке-стекляшке, расположенной неподалеку от Савеловского вокзала в Москве. Держали ее армяне. Место, как и его хозяева, было, вежливо говоря, колоритным. Нам даже не нужно было скрываться и менять внешность. Для хозяев забегаловки мы были простыми посетителями, не лучше и не хуже любых других. Ну, хотят взрослые люди о чем-то поговорить и хорошо покушать — милости просим! А вот в лица всматриваться не надо. Лишние вопросы — лишние ответы, к чему такая головная боль?

Антураж ресторана, прямо скажем, оставлял желать лучшего, но зато качество еды было без преувеличения безупречным. Заведение славилось своей кухней. В нем еще с ранних постсоветских времен кормились многие: актеры, известные писатели, музыканты. Бывали здесь даже воры в законе и мало чем отличающиеся от них олигархи, что неудивительно. Это ведь был не ресторан, а настоящая смерть гламуру и папарацци — случаев фотографирования в этом месте история просто не знала. Официанты, судя по внешнему виду, начинали свою карьеру еще в эпоху общепита, причем одновременно с поварами. У этих первыми клиентами, наверное, вообще было семейство Ноя во время своей недолгой стоянки у горы Арарат. Это не значит, что все они были стариками, просто замшелые какие-то и слегка побитые молью. Постиранные и вычищенные, но не открахмаленные и не отутюженные. В общем, по-домашнему уютные, как на даче. Мебель, как и посуда, простецкая, но удобная. Еда самая что ни на есть правильная: зелень-шмелень, шашлык-машлык, вино-шмино, тутовка. Вкус — умопомрачительный!

Так вот, сидели мы там и обедали, дружным жеванием и причмокиванием воздавая должное высокому искусству армянских поваров. А вечно мечущийся Илья вдруг возьми и задай мне наипрекаверзнейший вопрос. Сказал он так противненько, со значением:

— А вот скажите, уважаемый Учитель…

Пытался я не дать ему договорить, так как чувствовал подвох:

— Какой же я тебе учитель, охламон? Даниил нам всем учитель и вождь, ибо сказано:

А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос, все же вы — братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник — Христос.

— Не обессудьте, дорогой Владимир Рудольфович, — хитро ответил Илья, — но для нашей страны и прилегающих окрестностей, как и для всех нас, сидящих за этим столом, вы и есть любимый учитель, что, само собой, не мешает нам всем почитать Даниила и даже думать о нем с придыханием. Вы ведь гораздо ближе к нему, чем кто-либо, включая братца вашего названого Билла, понимаешь ли, Гейтса. — Илья улыбнулся. — Так вот. Видите ли, дорогой ребе, вопросец назрел. Как вы часто говорите, и не вызывает это ни малейшего сомнения, ибо все, что вы говорите, в итоге оказывается истиной, тел на Земле больше, чем душ. Так вот, как вы считаете, что происходит с теми жалкими фрагментами душ, заточенными в телах грешников? Как с их телесными оболочками вы расправляетесь, уже известно всем, а вот что происходит с нетелесным компонентом?

Мне не хотелось отвечать Илье в столь же шутливом тоне, так как тема была уж больно серьезная. За его вопросом определенно скрывался страх, и по-другому он звучал примерно так: «Что там — по ту сторону смерти?»

— Илья, — ответил я и посмотрел ему в глаза: — не надо бояться смерти! Это категория неизбежности. Не от нас она зависит, мы вверили свою жизнь в самые надежные руки и только на Спасителя и можем уповать. Конечно, люди разочаровали Творца, и даже сейчас, когда последние песчинки падают в часах времен, сыны человеческие немощны духом и верой. Большинство из живших на этой Земле не оставили сколь-нибудь значимого следа. Дерьма, как результата их жизнедеятельности, в мире только прибавилось, а вот света Божественного что-то не очень. Конечно, великих праведников, как и жутких злодеев, было немного. В человеке много чего намешано — живет он и творит разные дела, то плохие, то хорошие. На чаше весов в последний час предъявить он сможет многое, но лишь легковесное, вот и не заслужит ничего иного, кроме как исчезнуть в небытии. И правы многие атеисты, говорящие, что после смерти остаются только смердящие, разлагающиеся куски плоти. Не надо на меня так смотреть, будто я взрослый дядька, который только что отобрал любимую игрушку у неразумных дитятей!

— Но если загробной жизни нет, то зачем все это?

— Вот не умеете вы слушать, — воскликнул я. — Моя любимая фраза: говорить умеют почти все, а слушать — единицы!

— Простите, Учитель, — Илья склонился в притворном поклоне, чуть не опрокинув на себя тарелку с салатом, — продолжайте.

— А вот не буду — обиделся! Подай-ка лучше кюфту, очень я до нее охоч. Молодец, Табриз, замечательная еда! Люблю я Армению: людей, природу, еду. Знаешь, всю жизнь меня окружают армяне, и я от них ни разу ничего плохого не видел. Удивительные люди! А ты почему именно это место выбрал?

Табриз вскинул брови вверх, выражая искреннее удивление моей неосведомленностью. Конечно, я знал, что его отец — выдающийся композитор, ученик самого Арама Хачатуряна, здесь бывал, но мне хотелось лишний раз сделать парню приятное, и я не ошибся. Табриз стал рассказывать об ученических годах отца. О том, как они с друзьями частенько ходили в эту забегаловку, общались, ну и все прочее, столь же трогательное, но в данной ситуации совсем неважное.