Виктор Вавич - Борис Житков

— Не надо, благодарю вас, — хмуро сказал Санька, но голоса его не слышно было за треском конки. — Без сдачи! — крикнул Санька и сунул рубль в руку кондуктора.

Они все стояли, их стукало на ходу друг о друга, и они почти не слышали, что говорили.

Кондуктор передал рубль квартальному, квартальный укоризненно улыбался, глядя на Саньку. Он вынул пятак из кошелька, дал его кондуктору, а затем натаскал серебра из кошелька.

— Пожалуйста: восемьдесят и пятнадцать — девяносто пять, — и он на белой перчатке, как на блюде, протянул Саньке деньги.

Санька взглянул в глаза околоточному: глаза были обиженные и приветливые.

— Пожалуйста, это ваши деньги, — громко сказал околоточный. — Рр-а-ди Бога, не беспокойтесь.

— Спасибо, — сказал Санька и опустил мелочь себе в карман, — очень вам благодарен, — крикнул Санька, боясь, что квартальный не расслышал. Квартальный козырнул с улыбкой, хотел шаркнуть, но его тряхнуло, и он с размаху сел на лавку.

Санька повалился на свою, и они оба рассмеялись.

— Стрелка, — ленивым басом прохрипел кондуктор от двери.

— Но, понимаете, можно головой стекло разбить, — сказал квартальный.

— Что? — крикнул Санька. Квартальный пересел рядом с Санькой, бок о бок, и крикнул в ухо:

— Вот так, извините, боднешь в стекло башкой, и кто отвечает? Особенно, если до свадьбы не успеет зажить? А? Скажем, завтра свадьба… Вот как у меня. — Санька глянул на квартального. — Вы презираете, может быть, полицию? Но для женщины… — В это время конка стала, оборвался скрип, и громко, на весь вагон, слова ударили «для женщины»…

— Разъезд! — сказал кондуктор и вышел. Санька боялся, что кто-нибудь войдет и увидит, как ему в ухо говорит квартальный.

— Вы бы согласились умереть для женщины? Правда? Все б согласились?

Санька хотел сказать: «Лучше умереть, чем это» Но глянул в глаза квартальному, и остановились слова. И Санька утвердительно мотал головой

— Если б она мне сказала: «Виктор, будь офицером», я бы… Конка со скрипом дернула, и Санька не слыхал конца, но все глядел в глаза квартальному и мотал головой:

— Да, да

Дверь взвизгнула, обмерзшая баба втиснулась, прятала кошель, вороша юбки.

— Позвольте представиться, — встал квартальный, — Виктор Вавич! — Виктор сорвал перчатку и протянул руку.

Санька привстал и пожал руку квартальному, и тут только вспомнил околоточного из Петропавловского участка.

— Слушайте, Бог с вами, — сказал Санька. Он встал и наклонился к самому уху Вавича, держа его за руку. — Бог с вами, а я с полицией не знаком, — и Санька с силой придавил его руку.

Виктор повернулся и, дернув дверь, выскочил из вагона.

Санька смотрел Виктору в обиженную спину. Входили новые люди, дули в руки, колотили нога об ногу, и Саньке хотелось, чтобы опять вошел квартальный — помириться? подраться?

— Все равно сволочь, — сказал Санька в треск конки, повернулся и стал ногтем процарапывать изморозь на заиндевевшем стекле.

«Может, и рубаха-парень, да зачем лезть в приятели?» И Санька вспомнил песенку:

Сидел я на скамье,Со мною мой приятель.Ах, так его и так, —Квартальный надзиратель.

И Санька улыбнулся и весело оглядел весь вагон.

Санька вышел. Скрип саней, извозчичий звон и «эй» после визга конки приятной музыкой поласкали уши.

Санька нащупал в кармане Алешкины деньги, и снова холодок дохнул под грудью. Санька поднял голову и зашагал крепким шагом. Дыхание поднимало грудь. «Прикладом в морду, — и тогда мы все одни…» Значит, непременно, непременно надо, чтоб это было, — и тогда пойдет дым. Что-то жуткое толкалось Саньке в грудь и сбивало дыхание.

«Трушу, что ли?» — вдруг мелькнуло в голове. И Санька сжал брови.

Заткнись

— АННА Григорьевна — вам! — Горничная протянула сложенный вдвое клочок бумаги, дрянной, замусоленной.

Анна Григорьевна тревожно вскочила, свезла набок бархатную скатерть, выхватила из рук Дуняши бумажку, развернула

И читала, держа Дуняшу за руку. Дуняша глядела в пол. Незнакомым, прыгающим почерком было написано карандашом: «У меня тридцать девять, отсюда гонят. Посоветуйте, родная, как? Простите мне все, все. Башкин».

— Он ушел? — крикнула Анна Григорьевна.

— Мы здесь находимся, — ответил спокойный голос из прихожей, и Анна Григорьевна рванулась вперед.

— Откуда?

— Номера «Ман-репа». Здравствуйте, мадам. Очень просто, что неудобно. Может, зараза какая. Жильцы опасаются. Все же знать надо — не больница, а номера, — и человек назидательно покачал головой. — Ответ будет?

— Скажите — сейчас, сейчас буду. Давно? — Анна Григорьевна совала человеку в руку двугривенный. — Третьи сутки с этой ночи пошли.

Анна Григорьевна покраснела, на минуту сжала у груди руки, Подняла брови над широкими глазами. Дуня захлопнула дверь.

Анна Григорьевна бросилась одеваться. Несколько раз в калошах возвращалась к себе в комнату: деньги, термометр, одеколон и йод, йод! — непременно, на всякий случай, совала в ридикюль.

Анна Григорьевна остановила извозчика и тут спохватилась: куда ехать? Она нерешительно сказала, запыхавшись от страха, что забыла:

— Монрепа!

Извозчик отпахнул пригласительно полсть.

— Мон-Репо, — надумалась Анна Григорьевна. — Как все слава Богу…

— Где господин Башкин?

Анна Григорьевна от волнения тяжело дышала грузной грудью.

На полутемной лестнице горел газ, и грязный номерной зло стукал облезлой щеткой об пол. Жареным луком и помадой пахнуло из коридора.

— Боже мой, Боже мой, — шептала Анна Григорьевна, — в такой трущобе третьи сутки. — Она часто дышала, карабкаясь по крутой деревянной лестнице.

Она стукнула в дверь в конце коридора и сейчас же открыла. В узенькой комнате рябые обои, замерзшее окно и койка — Анна Григорьевна только ее и видела.

— Господин Башкин? — сказала она с порога. — Господин Башкин, я боюсь сразу, я с холода.

Башкин поднялся на постели, он сидел. Он протянул без слов вперед руки, потом сжал их у груди и без слов зашатал головой.

— Боже мой, Боже мой! — крикнула Анна Григорьевна и, как была в шубе, кинулась к Башкину. — Милый мой, родной, что с вами?

Она обняла его за голову и целовала в темя, а Башкин плакал. Плакал, и вся боль вытекала слезами. Он совсем лег на плечо Анне Григорьевне, прильнул щекой к бархату, а она, все еще задыхаясь, в неудобной позе, прибирала волосы с его лба.

«Вот ей сказать, сейчас сказать, — летало у Башкина в голове. — И так просто, хорошо сейчас сказать! Все, не думая, не словами, а целиком, как оно есть, куском, как стоит в горле». Он представил со стороны, как лежит его голова на плече этой женщины, а он в этих слезах. И он испугался, что она сейчас отпустит его.

— Анна Григорьевна! — сказал Башкин. И голос сказал совсем не так, как надо было, совсем не то, чего ждал Башкин, и он с испугом чувствовал, что отлетает, отлетает то, когда можно сказать. Он схватился цепкой рукой за плечо Анны Григорьевны и почувствовал, что теперь совсем, совсем пропало.

— Голубчик, вам неудобно, милый, вам же нельзя волноваться, — и Анна Григорьевна бережно опустила голову Башкина на подушку.

— Не могу, не могу! — горьким голосом говорил Башкин, он уткнулся в подушку, натянул по уши одеяло и плакал едкими, ржавыми слезами.

— Успокойтесь, успокойтесь, — шептала Анна Григорьевна и думала: «Дура, дура, валерианки-то, идиотка, не взяла! Ведь хотела».

— Доктор был? — спросила она, когда Башкин затих. Башкин не ответил. Анна Григорьевна осторожно поднялась. Пересела на стул. Башкин крепко прикусил, зажал зубами наволочку.

Анна Григорьевна на цыпочках, осторожно переступая, двинулась к двери.

— Вы уходите?! — вскрикнул Башкин. Анна Григорьевна вздрогнула.

— Я вас напугала, простите. Какой я медведь! Я сейчас, сейчас. Голубчик, я вас не оставлю. — Она подбежала к Башкину и схватила его руку. — Сейчас, сейчас! — и она вышла из комнаты.

Башкин старался забыться, отдаться жару, уйти в болезнь; он закрывал глаза и слышал, как против его двери нетерпеливо скрипели половицы под шагами Анны Григорьевны и как у телефона кричал визгливый женский голос:

— Ну, думаете, как военный, так можете мене пули лить! Ну да! Еще бы…

И слышал, как потом говорила в телефон, тут, напротив его двери, Анна Григорьевна взволнованным, торопливым голосом. Башкин лег навзничь, закрыл глаза и старался глубоко и ровно дышать и с радостью чувствовал, что засыпает.

Санька своим ключом отпер дверь, вошел, и хлопнул замок с разлета. И сейчас же у дверей столовой мать зашикала, замахала рукой.