Иосиф Сталин. Гибель богов - Эдвард Радзинский

Плевицкая заплатила больше всех. Великая певица медленно сгниет во французской тюрьме. Чтобы она никого не выдала, мы периодически передавали ей весточки в тюрьму: «С вашим мужем все в порядке, он на секретной, ответственной работе в СССР, и мы прилагаем все усилия, чтобы вскоре вызволить вас».

Случилось!

В праздник 7 ноября я стоял, как всегда, на Красной площади. На том же месте, где в прошлом году мы стояли с Бухариным. Сейчас Бухарин сидел во внутренней тюрьме на Лубянке…

После парада и демонстрации я был на торжественном приеме в Кремле (Коба лично передал мне приглашение). Мне бы вспомнить, как особенно ласков мой друг перед…

На приеме увидел, как Крупская подошла к Кобе, поздравила его с праздником. Пожалуй, впервые после смерти Ильича Коба обнял ленинскую вдову.

11 ноября тридцать седьмого года он позвал меня в кремлевскую квартиру. Туда, «учитывая происки многочисленных замаскировавшихся врагов…» (Коба не забывал играть в эту игру), посетителей теперь провожал сам комендант Кремля. К моему изумлению, вместо знакомого мне коменданта Петерсона меня ждал незнакомый офицер НКВД. Оказалось, накануне арестовали все кремлевское начальство, включая комендантов Кремля и Мавзолея…

Неутомимый Коба продолжал трудиться.

В квартире меня встретил другой офицер НКВД. Он сообщил, что Коба сейчас принимает Надежду Константиновну и просит подождать. Меня провели в соседнюю с гостиной маленькую комнату, выполнявшую роль прихожей, – здесь складывали почту и газеты для Кобы.

Дверь была приоткрыта, и я отчетливо слышал голос Кобы. Он говорил о Мавзолее.

Я удивился теме. Как я уже писал, Коба боялся мертвых и в Мавзолей спустился лишь однажды – в день его открытия. Говорят, Коба прошел мимо священного тела быстрым шагом, почти бегом. С тех пор он вообще там не бывал. Как-то мы с ним заговорили о Мавзолее, и он сказал:

– Мижду нами говоря, я понимаю – лежать под грохот парадов, выставленным на виду у зевак… Но это партийное поручение, и наш Ильич с честью выполняет его после смерти.

Я добавил бы: «несмотря на все опасности, исходящие от любящего его народа». Как это ни смешно, после смерти на мертвого Ильича покушались куда чаще, чем при жизни. Один покушавшийся, как я уже рассказывал, разбил стекло саркофага принесенным кирпичом… Другой вскочил на барьер, разбил стекло сапогом, и осколки рассыпались по груди Ильича… Третий пронес пистолет и выстрелил в несчастное тело…

Как не раз бывало, Коба прочел тогда мои мысли.

– Страху было мало, а врагов много. Нужно наоборот. – И добавил: – Ведь не одни зеваки приходят к Ильичу. Любящий его народ… Коммунисты со всего мира едут к нему поклониться.

Но в глазах его была мука. Я знал, он думает: и мне лежать там же!

В соседней комнате Коба и гостья пили чай. И молчали.

Наконец Коба заговорил. Повторил любимое – про данное народом партийное поручение, которое Ильич с честью выполняет после смерти.

Крупская не сразу, после паузы, произнесла:

– Сегодня я была в Мавзолее и подумала: я старею, а Володя все такой же. И еще подумала, как Володе было бы грустно. Он очень любил его. – И она попросила Кобу помиловать Бухарина. – Бухарчик… он так вас любит.

Коба молчал. Представляю, как мрачно он молчал. Потом сказал:

– Он мне об этой любви письма пишет. Уже десятка два написал. Читать чужие письма вслух нехорошо, но мы свои люди и оба его любим. Потому я письма эти вам почитаю.

Прошел, видимо, к письменному столу. Зашелестел бумагами. Нашел письмо, стал читать. А я – запоминать:

«Вот уж несколько ночей собираюсь тебе написать. Просто потому, что хочу тебе написать, не могу не писать, ибо и теперь ощущаю тебя, как какого-то близкого (пусть сколько угодно хихикают в кулак, кому нравится)…» Хихикать и вправду стоит. Ведь пишет он всё это, Надежда Константиновна, после того, как на свободе честил меня Чингисханом… хайлом! И ложь в этом чувствительном письме во всем, о чем бы ни писал… «Хочу сказать тебе прямо и открыто о личной жизни: я вообще в своей жизни знал близко всего четырех женщин… Ты напрасно считал, что у меня «десять жен», я никогда одновременно не жил с женщинами…» Даже здесь врет, – прервал чтение Коба. – Это сейчас он остепенился с женой, которая во внучки ему годится, а до нее у него бывало побольше чем десять баб одновременно… Во всем врет! – (Бедный Бухарчик постоянно забывал, что каждый его разговор, каждая его «баба» – на счету.) – Этот бабник почему-то решил, Надежда Константиновна, что я ревную к нему покойницу Надю. Между нами говоря, я ревновал ее. Но не к нему, конечно… К вредным идеям, которые заботливо вкладывал ей в мозг товарищ Бухарин… которые и привели к роковой развязке. Так что этот человек отнял у меня жену, искалечил меня на всю жизнь… – И Коба продолжил читать письмо: – «Все мои мечты последнего времени, – он повторил: – последнего времени… шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе, в частности. Чтобы можно было работать в полную силу, целиком подчиняясь твоему совету, указаниям, требованиям. Я видел, как дух Ильича почиет на тебе… – (Я представлял лицо Кобы и его усмешку.) – Кто решился бы на новую тактику Коминтерна? На железное проведение второй пятилетки, на вооружение Дальнего Востока, на организацию реформы, на новую Конституцию? Никто. Мне было необыкновенно хорошо, когда удавалось быть с тобой. Я стал к тебе питать такое же чувство, как к Ильичу, – чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного. И чего же удивительного в том, что я за последние годы даже забыл о тех временах, когда вел против тебя борьбу, был озлоблен…» Мне неудобно, дорогая Надежда Константиновна, процитировать то, что он говорил совсем-совсем недавно в Париже – обо мне, к которому «прилепился», о моей политике, которую здесь так восхваляет. Мне не хочется вам повторять о бесконечных заговорах… он сам о них расскажет на процессе. Я очень огорчен, Надежда Константиновна, что наш с вами друг оказался лгуном, неискренним человеком, которому я верил и которого любил. А как огорчился бы Владимир Ильич, узнав, что покушение мерзавки Каплан готовил его любимый Бухарчик!

Видно, старуха в ужасе замахала руками.

– Не верите? Правильно! И я долго не верил… Я приглашу вас на процесс, чтобы вы все услышали от него самого…

Наступила тишина. Бедная «Селедка» не смела больше настаивать, она хотела жить. Она не понимала, что это теперь невозможно. Она была частью партии Ильича, которая сейчас отправлялась в небытие.

Они долго молчали. И чтобы прервать тягостную паузу, она похвалила торт.