Меч и его Король - Татьяна Мудрая

— Какой крошечный, — шепчет Фрейя. — Может быть, и стоит нам почаще гостить в родонитовом кабинете — чтобы твоё главное королевское достояние хоть немного возросло в размерах…

Прибрежная полоса Готии, давно свободная от рутенских летунов и отданная по недавним соглашениям в лен Морскому Народу. Мелкая ровная галька, перемешанная с ракушками.

Старший Торригаль стоит в обнимку со Стелламарис и наблюдает за тем. как на мелководье женщины ба-нэсхин со смехом раскачивают — в одном ритме с мелкой прибрежной волной — нечто похожее на огромный цветок кувшинки или причудливую раковину. Внутри раковины спит смугленькое и белокурое дитя.

— Элинар, — называет Тор имя ребенка. — Всё-таки мальчишкой вызрел. Кто он — ба-инхсан или эльф из рода Майль-Дуйна? И кем была его мать — той самой дочерью сиды или ее дальним потомком? Знаешь, Стелла, я так думаю, никогда уж нам не избавиться от жребия, который мы себе выбрали, и ноши, которую на себя навьючили, — охранять и вскармливать эту диковидную Хельмутову породу.

— Можно подумать, тебя это так уж удручает, — смеется она.

И обнимает мужа изо всех сил.

Бывшему наследнику четырех вертдомских престолов и его неразлучному другу отведен целый коралловый чертог. Самый изящный как внутри, так и снаружи: шероховатости стен смягчены, заглажены, завешены циновками из водорослей, пол поверх широких досок из просоленного океаном дубового плавника покрыт ковром, в ворсе которого вполне сумеет поселиться колония лилипутов или пикси. Мебели, как принято у ба-нэсхин, почти что и нет, одни закругленные ниши в стенах, однако парням это как будто даже на руку. Они восторгаются и сложным переплетением циновок, и всевозможными валиками, набитыми той же морской травой, и посудой и столовыми приборами, с невероятным тщанием выточенными из раковин и рыбьей кости, и едва тронутым шлифовкой куском минерала, извлеченного из соленых недр. У любого ба-инхсана — своя собственная гордость и свой норов. Кто просто не любит «достояния мертвецов», как они называют поднятые с морского дна сокровища, кто тратит всё свободное время, доводя до немыслимого совершенства любую из своих поделок, а потом раздаривает их все друзьям, кто настолько богат, что может ворохами тащить в свою пещеру плоды вертдомского и рутенского мастерства — но вовсе ими не пользоваться. Только играть в них до поры, когда они могут понадобиться другому.

Вообще-то и немыслимо дорогой скондийский ковер, подарок бывшего владыки Кьяртана, — тоже такое привозное баловство. Оттого поверх него свалены всевозможные спортивные штучки, последнее увлечение Юлиана Рутенца. Предпоследнее и наиболее стойкое — поведение высокоразумных животных. Материалы тянут уже не на кандидатский, а на целый докторский диссер, но вот жалко: про Морских Скакунов в монографии не упомянешь. Хотя четко зная, что ищешь, можно договориться и с волками и кабанами, и с кошками и собаками, но особенно — с водными и сухопутными приматами.

Во все генетические игрушки Юлиан играет под благосклонным взглядом местных обитателей, которых с добродушной иронией прозвал колумбариями — ибо похоронили тут себя заживо, не то что езуисты-казуисты, вот те по всему миру шляются. Но какая роскошная у колумбанов могила, однако! Янтарные бухты, россыпи аметистов и оптических кварцев в скалах, целые глыбы малахита, яшмы, письменного шпата и мыльного камня на поверхности — море перемешивает слои, вымывает самое драгоценное на свет божий.

И сегодняшняя забава юношей так же тесно, как и прочие, связана с морем: они прилаживают новую упряжь к своим ба-фархам. Остов кресел — из самородного «морского железа», что водится в ближних солончаках, их плетение, сбруя и подвесные петли — нестись за своим конём в пенной струе — из генетически модифицированной конопли, что прислана уже в виде тканых лент из славной Мармустьерской обители.

— Они же до десяти фарсахов в рутенский час по тихой воде разгоняются, — говорит Фрейр. — Почище того скутера. На серьге чувствуешь себя чугунной болванкой, право слово, — а им хоть бы хны. Ну, а если с верха назад сорвет или, наоборот, вперед бросит под самое ба-фархово рыло, — считай, уже в лепешку расшибся. Вода — она жёсткая.

— Ну, для местных это самый кайф — рисковать, — смеется Юлиан. — Как сронят их, так и подберут.

Фрейр говорит с видом бывалого ездока:

— Вообще-то надо входить в воду как узкое лезвие, меня ба-нэсхин выучили. Они, кстати, и сами по себе плотью жестковаты. Только для тебя я такого не хочу.

— Вот, кстати, давно хочу спросить: с чего ты тогда, в Шинуазе, прямо с места в карьер раздухарился? — спрашивает Юлиан. — Побросал всё, что имел: дворцы, сокровища, объединённое королевство, — и ничего взамен этого.

— Я понял, что единственное царство, которое стоит покорить и которое я отныне хочу держать и лелеять, — это ты, мой белый рутенец, — отвечает Фрейр.

Тем временем они уже взобрались на своих левиафанов — какая гибкая, толстая и шелковистая у них шкура, как, в ритме крови, бьется о голые ноги обоих юношей высокая волна, брызжут в лицо влажные солнечные искры!

— Так ты хочешь? — негромко говорит Юлиан. — Прямо здесь и сейчас?

В морской воде, что чудесным образом залечит раны их любви, в паланкине, укрепленном на широких подпругах, или на ковре их кораллового дворца — ему всё равно.

— И да, и нет, — отвечает Фрейр так же тихо. — Погодим. Это было так прекрасно — ждать. Я ведь целую жизнь тебя ждал, того не понимая.

— И я тоже, — Юлиан наклоняется, протягивает руку, их пальцы на миг сплетаются воедино — знак будущего слияния, сплетения тел.

Ба-фархи отходят друг от друга, готовясь мчать юных всадников по своей и их прихоти, размыкают руки людей.

— Как хорошо, — кричит Юлиан сквозь ветер и соль. — Невольно подумаешь — а зачем нам куда-то возвращаться? Что нам делать в твоем Верте, в моем Рутене?

— Оберегать, — отвечает Фрейр. — Наших детей и наших женщин.

Седой кузнец по имени Бран, сын Фебала, славный мастер из старинного рода Майл-Дуйне, длинными щипцами достаёт из калильной печи алый брусок, чтобы в который по счёту раз перегнуть его надвое и проковать. Священное во веки веков ремесло, для которого требуется редкое пламя — из корабельных древесных остатков. Особенные мехи — из шкур отважно погибших в сражении ба-фархов. Особый ритм для ударов молота о наковальню: песня о туманных островах, полных диковин, которые посещал Бран в далекой юности и откуда вывез чернокосую и синеокую сиду. И, разумеется, морская сталь — по-рутенски и не сталь вовсе, а «природный вулканический сплав редкоземельных элементов». Боги, что за жаргон у этих московитов! Но главное они поняли: достохвально прокованный клинок этого редкостного состава не ржавеет, не притупляет своей остроты, гнётся в кольцо, однако не ломается. Только надо заложить столько тончайших слоёв, сколько месяцев жил на свете будущий хозяин. Иногда — дней, никогда — лет. Ведь все они были люди молодые, эти владельцы «темных клейморов» и «черных игл»: раньше храбрый и верный не жил долго.