Цвета дня - Ромен Гари

Наша малость — причина тому, что мы не поддаемся никаким расчетам, и если бы существовали железные законы для человека, то прогресс был бы не чем иным, как способом их обойти.

На вопросы, которые задает ему Сфинкс, Эдип вовсе не стремится ответить абсолютной истиной: дозволяются все уловки, все софизмы, главное — пройти.

Речь идет о том, чтобы уловить наши законы и не дать им уловить нас. Речь идет не о том, чтобы подчиниться им, а о том, чтобы обойти их с выгодой для себя.

Есть истина, есть заблуждение, и есть человек, который не подчиняется.

Который не дает лишить себя телесной оболочки.

И который верит в выживание слабейшего.

Я верю в слабость.

Как же мне не верить в нее, мне, любящему женщину?

Мне стоит лишь коснуться твоей груди, ангел мой, чтобы узнать, что — человечно, а что — нет.

Прогресс — это право на слабость, с трудом завоеванное, с трудом сохраняемое.

Но верить в него можно лишь в кругу обращенных.

А пока я должен говорить на языке тех, кто еще не понимает моего языка. Мне нужно покинуть тебя и встать на пути тех, кто верит в твердость и силу, мне нужно смириться с этим поражением, которое заключается в том, чтобы быть сильным. Отказать этим гнусным «архитекторам души» в праве лепить меня — и пусть всякий раз, когда человек плюет, он плюет в вас! Я должен покинуть тебя и терпеливо ждать, чтобы они стали как мы — чтобы им наконец-то удалось их творение — чтобы они стали слабыми.

Я должен помочь им ослабеть, преуспеть. Ибо они преуспеют.

Для цивилизации есть лишь один способ преуспеть, и их способ не будет отличаться от нашего. Человечное проявится однажды в их творении как некая женственность, и, вероятно, они уже борются с этой просачивающейся нежностью.

Мы встретимся.

Нужно дать им время научиться.

При каждом гигантском шаге, который они будут делать, при каждом рывке, при каждом титаническом «ух!» они будут делать шаг к нам; при каждом хрусте их спин и мускулов под тяжестью ноши, которой они себя нагрузили, у них будет возникать глубокая тоска по умеренности, и у них возникнет новое ощущение, ощущение хрупкости, — и они усвоют наконец наш урок и снова окажутся среди нас.

Так что пусть сворачивают горы: именно так они поймут нас. Пусть себе опьяняются бетоном, сталью и железобетоном: ведь в конце их ожидает любовь к фарфору. Пусть себе мерят все веками: в них пробудится такая тоска по секунде, моменту, что нам потребуется вся наша сила внушения, чтобы помешать им взорвать все, что они построят. Пусть себе строят своего нового человека: мы будем тут, чтобы их утешить. Кончится тем, что они станут вызывать у себя самих такой страх, что нам потребуется вся наша дружба, чтобы успокоить их относительно их же самих и убедить их, что в главном они не изменились. Пусть себе скачут вперед с великолепной уверенностью: именно так и попадают прямиком в объятия сомнения. Пусть себе расцветают в уверенности, и сомнение наступит для них как высшая коронация. От всех их строительных лесов у них останется лишь смиренная любовь ко всему, что нельзя построить. Их суровость в конце концов выльется в нежность, и от всех схем останется лишь глубокое уважение к плоти и крови. Именно на вершине своего творения они внезапно вспомнят о нас, и тогда оно будет осуществлено. Они так много требуют от себя самих, что снисходительность и терпимость вернутся к ним просто, как познание самого себя, как любовь к себе. В конце концов они применят их к себе, и тогда все будет сказано. Еще одно усилие, еще одно «ух!», хруст их костей — и они услышат в себе самих наши старые голоса.

Пусть продолжают.

Пусть сворачивают горы, пусть выравнивают равнины, пусть поворачивают реки вспять — пусть узнают свою слабость, пусть откроют ее. Пусть станут слабыми — пусть наберутся добра. Другого урока не будет. Я боюсь не их успеха, а их поражения. Они могут исчезнуть в том, что построят, и мы все заплатим цену за их разгром. Они могут проиграть, могут выиграть. Я не знаю. Знаю только, что их выигрыш будет также и нашим выигрышем, а их проигрыш также будет нашим проигрышем.

Я желаю им преуспеть, как, в основном, преуспели мы.

Мы солидарны.

Люди редко терпят неудачу, когда речь идет о том, чтобы походить друг на друга.

— Почему? — прошептала она после этого внезапного и страстного объятия.

— Просто так. Я тебя люблю.

— Знаю. Я все слышала. Ты мне все сказал.

— Что я тебе сказал?

— Что любишь меня. Я подставила сюда ухо и слушала. Это правда?

— Правда.

Слышны были оливковые деревья, у них над головами мчалось в своей белой пыли небо, и от солнца болели глаза. Никто сюда не забирался, разве что рыбацкие лодки, которые, казалось, поднимались до них, над долинами Ментоны и мысом, над оливковыми деревьями и плантациями гвоздик на равнине, — рыбацких лодок, которые, казалось, добирались до них со своими раскачивающимися человечками. Они возвращались сюда каждый день, но однажды, подойдя к ручью, обнаружили, что доска убрана, а на другом берегу, среди кустарников, дежурят двое детишек — на двоих им, наверное, было лет двенадцать. Дети смотрели на них со злобой, у мальчугана на голове была бумажная треуголка, вроде наполеоновской, девчушка держала его за рукав, они вытащили доску на другой берег, и через ручей было не перейти. Ренье попытался вступить в переговоры.

— Это наше место, — сказала девочка. — Это Поло построил мост, — добавила она, показывая на доску. — Мы здесь были раньше вас, разве не так, Поло?

Мальчуган ничего не говорил, но, выставив вперед босую ногу, шевелил пальцами, надувал губы и смотрел на них с вызовом.

Ренье хотел было настоять на своем, но Энн потянула его за рукав, и они развернулись и начали спускаться к дорожке на Горбио, как вдруг малышка окликнула их. Они остановились. На другом берегу ручья шло долгое совещание, мальчуган, похоже, не соглашался, но было ясно, что, несмотря на свою шляпу и грозный вид, командовал здесь не он.

— Что вы нам дадите, если мы вас пропустим?

Было решено, что за пятьдесят франков мост будет опускаться каждый день после полудня. И всякий раз, когда они приходили, дети были уже там, и мальчуган опускал мост и по — военному отдавал им честь, пока они переходили на другой берег, а затем дети тут же бежали в деревню покупать себе мороженое.

Разумеется, это были маленькие Эмберы.

Гарантье слушал рассказ Ла Марна, завтракая у раскрытого окна своего номера. Он сидел в кресле, с подносом на коленях, в своем красивом домашнем халате из жемчужно-серого шелка, и бросал крошки чайкам, подхватывавшим их на лету. Ла Марн стоял, прислонившись спиной к окну, воротник его пальто был приподнят, волосы теребил ветер.

— Так что вы можете быть более-менее спокойны, — сказал он. — Вероятно, мы отправимся в следующий четверг. Если только он раньше не передумает. Я готов помочь ему в этом, как только могу. Но у меня мало шансов одержать победу там, где ваша дочь…

— Прошу вас, — сказал Гарантье.

— Подлец, — сказал Ла Марн без гнева. — Подлецы… — поправился он. — Поколение подлецов. Борцы за обреченные идеи… Они считают, что следует наказывать идеи, которые плохо себя ведут.

Он взял с подноса гренку, разломил ее и бросил чайкам. В небе было несколько облаков — ровно столько, сколько требовалось, чтобы утихомирить солнце. Ла Марн сунул последние крошки себе в рот и ухмыльнулся.

— Итак. Мне не удастся пережить большую любовь, вот и все. Вам уже известно, что я живу сугубо через других людей?

— Это врожденное, — сказал Гарантье. — Легко поддаётся диагнозу. Это то, что, как правило, называют потребностью в братстве.

— Да, банальная форма паразитизма, — сказал Ла Марн.

Гарантье положил себе в кофе кусочек сахара. Своими манерными жестами он так походил на буржуа-декадента, что это даже слишком бросалось в глаза, подумал Ла Марн. Это выглядело вызывающе. Почти тягостно.

— Так что вместо того, чтобы пережить большую любовь — их любовь, конечно же, — и иметь детей — их детей, — я отправлюсь в Корею, чтобы погибнуть там за великое дело — их дело. Или в Индокитай. Если только, конечно, он до этого не передумает.

— По-вашему, это возможно? — спросил Гарантье.

— Не могу вам сказать, — коротко ответил Ла Марн. — Я ни разу не испытал большой любви.

Гарантье улыбнулся. Чайки над балконом были само олицетворение волнения и беспокойства.

— Во всяком случае, — сказал Ла Марн, — я еще сохраняю надежду. Даже собираюсь помолиться за это. Пойду к Вилли и напьюсь с ним. Вновь стану Бебдерном. Это мой способ упасть на колени и воздеть руки к небу. Надеюсь, что небо меня услышит и они поженятся или еще что-нибудь в этом роде.

— Бедный Вилли, — сказал Гарантье.

— Фу, — произнес Ла Марн с презрением. — В нем нет чувствительности.