Крещение Киевской Руси - Аполлон Кузьмин

Титулование, конечно, зависело от реального соотношения сил. Болгарский царь Симеон в своем титуле претендовал на то, чтобы быть императором не только болгар, но и греков. Успехи Самуила позволяют сделать Охриду центром особого патриаршества. После же того, как Василий ослепил 15 тысяч плененных воинов Самуила и сам Самуил скоропостижно скончался, увидев возвращенных ему изувеченных христолюбивым базилевсом единоплеменников, и патриаршеству скоро пришлось перейти в разряд архиепископств.

Согласно корсунскому сказанию и летописи, Владимир из Корсуня вывез и попов, и святыни, разместив все это в Десятинной церкви. Но церковь еще не начинала строиться во время корсунского похода. Она была завершена лишь в 996 году (по Иакову Мниху десятина была пожалована церкви Богородицы на девятое лето после крещения). Именно тогда, после достаточно длительного периода первоначального устройства, Владимир избрал и организационную структуру, отличавшуюся и от византийской, и от римской.

Наиболее близкой аналогией для устройства киевской церкви является Зальцбургская епархия конца VIII века, когда во главе ее стоял Виргилий. Виргилий не был епископом, но руководил епархией, причем даже без санкции Рима. Точно так же Анастас, пришедший с Владимиром из Корсуня, не имел никаких церковных чинов, но стоял выше епископов.

В литературе обычно обсуждается вопрос о том, сколько было первоначально епархий на Руси. Но для времени Владимира такая постановка вопроса не имеет особого смысла. Дело в том, что в рамках принятой Владимиром организации епископы возглавляли не какие-то земли, а церковные общины. Должности эти в общинах могли быть выборными, хотя практика ирландцев, а также в Хорватии (до XII века включительно) допускала и наследование их в одном роде. Поэтому епископы при Владимире упоминаются во множественном числе, но без привязки к той или иной местности. В том же Новгороде, помимо Анастаса Корсунянина, могли быть и другие епископы. И авторитет его в данном случае определялся не духовным званием, а реальным положением как главы местных церковных общин.

Исследователи, пожалуй, не придали должного значения тому обстоятельству, что десятина должна была выделяться «по всей земли Русьстей ис княжения в сборную церковь». Об этом сказано в позднейшем «Уставе Владимира». Но как раз эта-то деталь, видимо, восходит к начальной редакции. Во всяком случае, такая практика казалась оправданной в Ростово-Суздальской земле, где, вероятно, возникли известные редакции «Устава». В «Повести временных лет» (видимо, летописцем Десятинной церкви) Ярополк Изяславич ок. 1086 года прославляется за то, что он «десятину дая святей Богородици от всего своего именья по вся лета», то есть аккуратно выполнял установления прадеда, признавая приоритет Десятинной церкви в русской церкви.

Очевидно, не случайно летописец Десятинной церкви грозил проклятием тем, кто преступит жалование Владимира: доходы, стекавшиеся в храм Богородицы, были огромны. Но создание митрополии с подчиненными ей епархиями резко меняло ситуацию. Теперь надо было давать обеспечение митрополии, а отчасти и константинопольскому патриарху, который получал свою долю от доходов подчиненных ему митрополий. Два принципа столкнулись в резком противоборстве, и иначе не могло быть: слишком многое было поставлено на карту.

Из похвалы в адрес Ярополка Изяславича следует, что особого энтузиазма князья при отчислении десятины не испытывали и при случае стремились под тем или иным предлогом избежать выплат. Во всяком случае, «по вся лета» платили десятину лишь самые верные самой этой форме организации. Создание митрополии открывало перед князьями возможность выбора: платить ли по-прежнему десятину в пользу церкви Богородицы, или же давать какие-то отчисления митрополии, имевшей своей кафедрой Софийский собор в Киеве. Именно такая альтернатива создавала предпосылки неустойчивости в религиозной политике князей. При этом все-таки заметно тяготение к Десятинной церкви сторонников самостоятельности русской церкви, а к митрополии приверженцев грекофильской политической тенденции.

Надо, впрочем, иметь в виду, что в чистом виде то и другое предстает сравнительно редко. В этом отношении показательна грамота об учреждении около 1136 года Смоленской епархии. Ростислав Мстиславич, смоленский князь, «здумав с людьми своими», выделил особую епархию, ранее входившую в состав Переяславского епископства. Клир новой епархии с центром в храме Богородицы в Смоленске обеспечивается десятиной так же, как в свое время обеспечивалась киевская церковь Владимиром. Но при этом князь предупреждает, что при попытке вновь присоединить Смоленскую епархию к Переяславской он откажется выплачивать десятину. До сих пор князь явно не давал десятины переяславскому епископу, и, выделяя ее, теперь он, прежде всего, рассчитывал завоевать на свою сторону митрополита. В свою очередь, митрополиты закрывали глаза на отступления от византийских канонов, если от этого не страдали доходы. Борьба разных общин, несомненно, шла уже при Владимире. К сожалению, статья 996 года является последней записью, сделанной, по-видимому, современником князя, а затем к ней была добавлена как бы завершающая характеристика всего его княжения. Записи же от второй половины его княжения либо не сохранились, либо были кем-то сознательно уничтожены, что неудивительно в условиях острой борьбы между сыновьями князя.

Некоторый свет на события начала XI столетия проливают два иностранных источника. Один из них — послание архиепископа Бруно-Бонифация к германскому императору Генриху II, в котором рассказывается о пребывании Бруно у киевского князя около 1008 года. Это послание некоторыми авторами подтягивается для подкрепления римской версии. На самом деле никаких оснований для такого прочтения источника нет: киевский князь встречал миссионера уже вполне благопристойным христианином. Тем не менее, некоторые обстоятельства заслуживают внимания.

Бруно попал к русскому князю по пути из Венгрии, где его миссия не имела никакого успеха, к печенегам. «Русский государь, известный могуществом и богатствами», удерживал Бруно от опрометчивого намерения идти в степь, считая, что печенеги совершенно не готовы к восприятию христианства и там можно погибнуть без всякой пользы для дела христианского просвещения. Поскольку государя «страшило какое-то видение» о госте-миссионере, «он сам, с войском своим» в течение двух дней провожал Бруно «до последних пределов своего государства, которые у него для безопасности от неприятеля на очень большом пространстве обведены со всех сторон ограждениями» (знаменитые «Змиевы валы»). На границе Владимир спешился и следовал за миссионерами «со своими старейшинами». Бруно расположился на одном холме, а русский правитель на другом. Миссионер с крестом в руке распевал знаменитую песнь: «любишь ли ты меня Петр?», после чего русский государь прислал одного из старейшин, чтобы вновь попытаться отвратить Бруно от опасной поездки: «Именем Бога умоляю тебя, не губи, к моему бесславию, своей молодей жизни». Бруно отвечал: «Пусть господь откроет тебе рай так, как ты открыл нам путь к язычникам».

В воспроизведенном рассказе нельзя не заметить одной особенности: в окружении князя Бруно не встретил духовных лиц, которые, казалось бы, обязательно должны были встретить миссионера. У Бруно вообще нет никаких упоминаний о клириках, хотя он провел в русской столице целый месяц. Сам князь отговаривает подвижника от сомнительной поездки, сам провожает его до границ своей земли, и последнее предостережение передает через одного из старейшин, а не какое-либо духовное лицо. Самому князю было и дурное видение, предвещавшее гибель миссионеру. Он и действительно погиб вскоре, но в другом месте.

По сообщению Бруно, он от имени киевского князя заключил мир с печенегами, и те даже соглашались креститься, если мир будет соблюдаться русами. Князь согласился с условиями и направил к печенегам своего сына в качестве заложника. О последствиях Бруно ничего не знает. Из летописей же известно, что уже через несколько лет возобновились войны с печенегами, и, во всяком случае, отношение к ним среди сыновей Владимира было неодинаковым.

Бруно просит императора также помириться с королем польским Болеславом, к которому он был особенно расположен. Очевидно, теплый прием был оказан в Киеве Бруно и по этой причине, и, видимо, к этому периоду относится сближение двух крупнейших славянских держав. Где-то около этого времени на дочери Болеслава женился сын Владимира (вернее — Ярополка Святославича) Святополк. Правда, князь не любил этого отпрыска, родившегося «от двою отец», и вскоре именно из-за него вошел в конфликт с польским соседом. Но позднейший летописец в качестве заслуги Владимира отметит, что князь жил в мире со своими соседями, польским, чешским и венгерским государями.