33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере - Инго Шульце
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чокнутый сверху вниз смерил меня, этакого возмутителя спокойствия, взглядом. Я пожал плечами, и он отвел глаза. «Идите, ну же, идите!» — почти беззвучно подгоняла меня женщина впереди, и я оказался в центре.
На тротуаре лежал старик, замызганный и оборванный, с кровоточащей ссадиной над правой бровью, и оглядывал окружающих. Рядом на коленях стояла женщина. Она как раз подняла ему голову, чтобы подложить шапку. Он нелепо гримасничал, скаля беззубый рот. Пузыри лопались у него на губах, голубые глаза быстро бегали. Какая-то сердобольная мамаша несколько раз поклонилась ему и размашисто перекрестилась, будто завернулась в большой плат. Остальные последовали ее примеру, в том числе и молодые мужчины. Никто не помогал, кроме той женщины, вероятно, врача, которая поддерживала голову старика. Она, не снимая руки с его щеки, развязала свой платок, стянула его с головы и поднесла ухо к его губам. Что он говорил, разобрать было невозможно. Она поцеловала его в лоб.
«Благослови тебя Господь, дочка!» Стоявший рядом со мной мужчина с растрепанными волосами, видно, тоже, как и большинство, пришел сюда один. Серый, аккуратно скрещенный на груди шарф придавал ему благородный вид, несмотря на потертое пальто и небритое лицо.
«Вот это девушка!» — «Вот это по-русски!» — шептали кругом. Большой плечистый милиционер пробился сквозь толпу, потребовал объяснений и кинул взгляд на старика. Как исполин, он возвышался над всеми, рука на портупее, на левой болтается дубинка.
Врачиха спокойно сняла плащ и вместе с платком отдала его рыжей, что стояла рядом. Не обращая внимания на сгрудившихся зевак и милиционера, она расстегнула пуговки на блузке и на узеньких манжетах с оборками у кистей рук.
«Красавица!» — лохматый поклонился и перекрестился, как и многие другие. Мне показалась трогательной круглая оспинка на ее руке. Я бы охотно помог ей, но она, видно, и не ждала помощи, и не нуждалась в ней.
Когда заело «молнию» на юбке, она прямо-таки сорвала ее с себя, потом стянула колготки, выскользнув на миг из туфель.
«Аллилуйя!» — взревел милиционер, не снимая тяжелых рук с портупеи и не спуская глаз с врачихи.
«Голубушка, не останавливайся на полпути! Ты разве мужчин не знаешь?» — пропищала крошечная старушка напротив. Но та сосредоточила свое зрение и слух лишь на старике, чью щеку она гладила и с чьего лба вытирала кровь. Затем она выпрямилась.
«Тихо!» — выкрикнул какой-то мужчина и протер большим пальцем запотевшие стекла очков.
На лице старика застыла гримаса, но его глазки цепко следили за каждым движением ее рук. Она расстегнула крючки бюстгальтера и спустила бретельки. У старика вырвалось тоненькое «а-ах», когда она стянула трусики и, не разгибаясь, прямо от лодыжки швырнула их в лохматого. Тот жадно прижался к ним губами и бросил их рыжей.
Врачиха уже взбиралась на старика. Она осторожно присела на корточки, опустила левое колено на асфальт, затем правое.
«Помоги тебе Господь, святая!»
«Ты Россию спасаешь!»
«Святая!» — подхватили многие.
«Как звать тебя, красавица, звать как?»
Какая-то женщина плакала. Врачиха схватила руки старика, безжизненно вытянутые вдоль туловища, подняла к своим плечам, осторожно провела ими вдоль своего тела сверху вниз и прижала к своим грудям.
Толчок в бок заставил меня резко обернуться. Женщина, которой я наступил на ногу, протягивала мне медово-желтый пучок тонких свечей, едва удерживая его в руках.
«Бери», — ворчливо сказала она. Только я коснулся одной свечи, она потребовала сто рублей, и, доверительно нагнувшись ко мне, произнесла: «За две — полтораста».
Пока я искал деньги, лохматый уже обернул свою горящую свечку снизу обрывком газеты. Воск капал ему на руку и затекал в рукав. Я один стоял прямо посреди согнутых спин всей толпы. Но когда лохматый протянул мне свечу, чтобы я от нее зажег свою, я больше не чувствовал себя одиноким. Некоторые женщины запели. К ним присоединялись все новые голоса. Чокнутый верзила с достоинством отмерял ногой такт.
Не успев сообразить, что к чему, я заплакал горькими слезами, как не плакал с детства. Как давно я не слышал подобной музыки!
«Как звать тебя, красавица, звать как?» — женщины прижимали платочки ко рту или промокали ими глаза. Молитва и пение старались превозмочь друг друга. Я наслаждался этим крещендо, покрылся мурашками до самых ляжек, напевал мелодию, повторял слова, которые понимал, и с удовольствием перекрестился бы и поклонился вместе со всеми. Да, я готов был землю целовать, встать на колени, чтобы только пение не смолкало и чтобы врачиха никогда больше не уходила из центра круга, где она, лежа на ногах старика, расстегнула ему брюки, выпутала наружу его тощий член и засунула себе в рот.
«Змея, райская змея!»
«Все, все изменится!»
И стоящие впереди уже загалдели: «Он воскрес!»
«Да, он — воистину воскрес!» — вторили остальные.
На Невском вовсю сигналили машины.
Даже милиционер дал себя поцеловать, затем одернул форменную рубашку под портупеей и сглотнул. Слезу на щеке размазал ладонью, как ребенок.
Под ликование толпы врачиха отпустила стариков корень, проворно присела над ним на корточки и опустилась — голова откинута, рот — один беззвучный вопль.
В ту же секунду голубые глаза старика застыли, ужас промелькнул у него на лице. На губах возникали и лопались пузыри. Пение прервалось, молитва сошла на нет и превратилась в невнятное бормотание. Вытягивали шеи, приподнимались на цыпочки, смыкались теснее. Врачиха была как не в себе. Но постепенно ее рот начал расслабляться. Она заулыбалась, и лица окружающих просветлели.
Она целовала его. Так проникновенно прикладывалась к его лбу, щекам и рту, что это было похоже на звук падающих капель. Тело ее все больше вытягивалось. Кончики грудей прикрыли его глаза и три раза коснулись век. При этом она соскользнула с его члена. Стало так тихо, можно было подумать, что она в беспамятстве. Наконец она поднялась и встала на ноги. Старик лежал посреди круга с торжествующе торчащим хреном и закрытыми глазами.
«И груди! — шептались вокруг. — Святая, воистину, и с грудями!»
Медленно она засунула руку между ног, опустила голову, взглянула, подняла руку, вытягивая ее все выше и выше, и наконец растопырила влажные пальцы как знак победы.
Какой торжествующий вопль прорезал воздух, какое счастье, какие бурные рукоплескания. И каждый хотел притронуться к ней, целовать ей ноги, прижаться щекой к колену, погладить черные волосы, окропить их слезами. Я не разобрал что, но то ли все еще неистовые объятия толпы, то ли уже чувствительные тычки и пинки выталкивали меня вперед, заставляя спотыкаться. Я не упал только потому, что падать было некуда.
Все набросились на рыжую, моментально отняли у нее вещи. Ей удалось сохранить себе только клочок от трусиков. Когда посыпались первые удары дубинки милиционера, его стали подзадоривать: врежь-ка по-настоящему; стали оскорблять, ругая грязными словами, отняли дубинку. Однако по его свистку вокруг него сплотилось несколько мужчин, сцепив руки, они оттесняли нас фалангой спин, плечей и затылков назад, пока внутри круга не остался только он сам, врачиха и труп старика.
Она — ей не оставили ничего, даже туфель на ногах, — неловко прикрывала грудь и срам. А долговязый псих, тоже часть заградительного кордона, подошел к ней, как гофмаршал, поклонился, поцеловал руку и расстелил перед ней свой плащ изнанкой вверх. Из кармана брюк вытащил пластиковый мешок, расправил и возвестил: «На нашу святую! На эту сердобольную женщину!» — и сам бросил туда несколько рублей, будто нам, как обезьянам, надо сначала показать.
Прижатые к спинам, затылкам и плечам, мы подзывали его к себе, размахивая купюрами, словно речь шла еще об одной ставке. А те, что стояли в задних рядах, скатывали деньги шариками и швыряли их в круг. «Сюда! Здесь! Здесь!» — кричали психу, одновременно сотней голосов подзывая его. Он старался изо всех сил, под рукоплескания по-козлиному прыгал и туда, и сюда, нагибал шею, как жираф, и угрожающе поднимал вверх тощие руки, когда вместо рублей в него бросали пучки лука и масло, пачки творога и колбасу, чеснок, бананы и хлеб. В милиционера и врачиху тоже целились яйцами, кольраби, селедкой и самодельными афоризмами: «Баба его уважила, утомила и в гроб уложила». Насколько было возможно, она пыталась уклониться от ливня даров, избежать попаданий самых крупных кусков, нагибалась, измученная, приседала, когда в нее все же попадали огурцы, помидоры и кочаны капусты. Но и тут от нее не отстали. «По веселенькой мордашке растекаются сопляшки!»
Псих все еще скакал, как хромой козел. Но прыть его явно пошла на убыль. «С лица спала, всем давала, придет петушок — зашьет передок!»
Милиционер с пылающим лицом ринулся в толпу и вслепую пробил брешь в линии обороны, защищавшей и его тоже. Тут же его подхватило и подняло множество рук. Психа тоже быстро поймали и подняли на плечи, он, однако, уже так обессилел, что его пришлось со всех сторон подпирать палками и костылями. Денежные комочки высыпали из мешка на врачиху. А она с готовностью взобралась на плечи к некоему опустившемуся на колени Голиафу. Она была, подобно ростре, во главе людского потока, запрудившего уже всю проезжую часть и, как наводнение, захлестнувшего вереницы машин. Свет многих тысяч свечей метался, освещая лица.
