Крах нацистской империи - Уильям Ширер

Даже воинственный Риббентроп, как отметил в дневнике Чиано, проявил «исключительную умеренность и спокойствие и высказывался в поддержку мира». И воинственный Муссолини, как заметил его зять, был «очень сильно смущен».

«Он чувствует, что его роль второстепенная… По правде говоря, дуче боится, что с наступлением мира мечта его жизни — слава, добытая на поле боя, — снова останется неосуществленной».

Муссолини оказался неспособен убедить Гитлера вести переговоры о перемирии с французами совместно. Фюрер не собирался делить с дуче триумф на историческом месте (он даже не назвал своему другу место, где будет подписано перемирие с французами), но пообещал, что его перемирие с Францией не вступит в силу до тех пор, пока французы не подпишут перемирия с Италией.

Муссолини покинул Мюнхен огорченный и расстроенный, однако на Чиано Гитлер произвел весьма благоприятное впечатление, чего с ним ранее не случалось. Об этом свидетельствует запись, сделанная Чиано в дневнике по возвращении в Рим:

«Из всего этого определенно следует, что он (Гитлер) хочет действовать быстро, чтобы покончить со всем этим.

Сегодня Гитлер похож на игрока, который сорвал огромный куш и хотел бы встать из-за стола, чтобы больше не рисковать. Говорит он сдержанно, с той осмотрительностью, которая после такой победы просто удивительна. Меня нельзя обвинить в излишней нежности к нему, но сегодня я действительно им восхищаюсь».

Я прибыл следом за германской армией в Париж в июне — время, когда все в исполненной величия, а теперь поверженной столице наполняется неизъяснимым очарованием, и 19-го разузнал, где Гитлер собирается изложить французам свои условия перемирия, о которых два дня назад просил Петен. Вручение немецких условий должно было состояться на том самом месте, где германская империя капитулировала перед Францией и ее союзниками 11 ноября 1918 года, — на небольшой поляне в Компьенском лесу. Там нацистский вождь выплеснет на французов свою месть, и сам окрестный ландшафт добавит сладости его отмщению. Эта идея осенила его 20 мая, спустя десять дней после начала великого наступления на Западе, в день, когда немецкие танки достигли Абвиля. Йодль отметил в тот день в своем дневнике: «Фюрер работает над мирным договором… Первые переговоры пройдут в Компьенском лесу».

После полудня 19 июня я поехал туда и застал там немецких саперов, разрушавших стены музея, где хранился спальный вагон маршала Фоша, в котором в 1918 году было подписано перемирие. Уходя, я видел, как саперы, орудовавшие пневматическими молотами, разобрав стену, уже тащили вагон на рельсы, на то самое место в центре поляны, где он стоял в 5 часов утра 11 ноября 1918 года, когда под нажимом Фоша германские представители поставили свои подписи под условиями перемирия.

Итак, это было в полдень 21 июня. Я стоял у края поляны в Компьенском лесу, чтобы увидеть собственными глазами последний и крупнейший из триумфов Гитлера, которых я в ходе своей работы видел так много за эти бурные годы. Был один из самых прекрасных летних дней, какие мне запомнились в мою бытность во Франции. Теплые лучи солнца задерживались на мощных ветвях величественных вязов, дубов, кипарисов и сосен, которые отбрасывали приятную тень на заросшие дорожки, ведущие к небольшой круглой поляне. Точно в 3 часа 15 минут пополудни прибыл на своем мощном «мерседесе» Гитлер в сопровождении Геринга, Браухича, Кейтеля, Редера, Риббентропа и Гесса — каждый в своей, отличной от других форме — и Геринг — единственный фельдмаршал рейха — с маршальским жезлом в руке. Они вышли из своих автомобилей примерно в 200 ярдах от монумента в ознаменование освобождения Эльзаса и Лотарингии, который был задрапирован немецкими военными флагами так, чтобы фюрер не мог увидеть огромный меч (я помнил это по предыдущим посещениям), меч победоносных союзников 1918 года, пронзивший жалкого орла, символизировавшего германскую империю Гогенцоллернов. Взглянув на монумент, Гитлер двинулся дальше.

«Я наблюдал за его лицом, — записал я в своем дневнике. — Оно было серьезным, торжественным и тем не менее полным жажды мести. В нем, как и в его пружинистой походке, было что-то от победоносного завоевателя, бросившего вызов всему миру. Было что-то… вроде злобной радости от свершения этого величайшего поворота судьбы, поворота, который он сам устроил».

Когда он подошел к маленькой поляне в лесу, где в центре был установлен его личный штандарт, его внимание привлек огромный гранитный блок, возвышавшийся примерно на три фута над землей.

«Гитлер, сопровождаемый свитой, медленно подходит к гранитному блоку и читает надпись, выгравированную (по-французски) крупными буквами: „Здесь 11 ноября 1918 года была сломлена преступная гордыня германской империи, побежденной свободными народами, которые она пыталась поработить“. Гитлер читает надпись, и Геринг тоже. Все читают ее, стоя в тишине под июньским солнцем. Я стараюсь разглядеть выражение лица Гитлера. Я всего в 50 ярд от него и вижу его лицо в бинокль, точно он прямо передо мной. Я много раз видел это лицо в величайшие минуты жизни фюрера. Но сегодня! Оно пылает презрением, гневом, ненавистью, неистребимой жаждой мести, торжеством. Он отходит от монумента, всем своим видом показывая презрение, что удается ему в совершенстве. Он еще раз оглядывается назад — презрительно, зло, — вы почти осязаете, как он зол, что не может сразу же, одним взмахом своего прусского сапога [60] уничтожить эти отвратительные, провокационные слова. Внимательным взглядом обводит он поляну, и, когда его глаза встречаются с вашими, вы чувствуете всю глубину ненависти, таящейся в них. Но в его глазах таится и торжество — мстительная, ликующая ненависть. Вдруг, будто лицо его еще не в полной мере отразило чувства, он придает своему телу положение, созвучное его настроению. Он быстро кладет руки на бедра, расправляет плечи, широко расставляет ноги. Это великолепная поза, она выражает вызов, жгучее презрение к этому месту, ко всему тому, что стояло здесь двадцать два года, будучи немым свидетелем уничтожения германской империи».

Затем Гитлер и его свита вошли в вагон, где фюрер уселся в кресло, на котором в 1918 году сидел Фош. Через пять минут появилась французская делегация во главе с генералом Шарлем Хюнтцигером, командовавшим 2-й армией у Седана, в составе одного адмирала, генерала авиации и одного гражданского лица Леона Ноэля, бывшего французского посла в Польше, ставшего свидетелем краха еще одного государства под ударами немецкого оружия. Они были потрясены, но сохраняли достоинство даже в этих трагических обстоятельствах. Им заранее не сказали, что доставят в эту французскую святыню, чтобы подвергнуть унизительной процедуре, и французы, вне всякого сомнения, пережили как раз то шоковое состояние, на какое рассчитывал Гитлер. В тот вечер, после того как Браухич детально описал ему всю процедуру, Гальдер записал в своем дневнике:

«Французы… не подозревали, что им придется вести переговоры в том самом месте, где проходили переговоры в 1918 году. Этот факт так подействовал на них, что они долго не могли прийти в себя».

Разумеется, французы были ошеломлены, и это было заметно. Тем не менее, вопреки сообщениям, которые публиковались в те дни, они пытались, как теперь стало известно из официальных протоколов этой встречи, обнаруженных среди нацистских секретных документов, смягчить наиболее жесткие пункты условий, выдвинутых фюрером, и устранить те из них, которые, по их мнению, являлись позорными. Однако их усилия оказались тщетными.

Гитлер и его свита покинули вагон, как только генерал Кейтель зачитал французам преамбулу к условиям перемирия, предоставив ведение переговоров начальнику штаба ОКВ, но при этом не разрешив ему ни на йоту отступить от составленных им самим условий.

Хюнтцигер, ознакомившись с условиями, заявил, что они «тяжелые и безжалостные», значительно хуже, чем те, которые французы вручили немцам здесь в 1918 году. Более того, продолжал Хюнтцигер, если «страна по ту сторону Альп, которая не нанесла поражения Франции (Хюнтцигер слишком презирал Италию, чтобы назвать ее), предъявит аналогичные требования, то Франция ни при каких обстоятельствах не подчинится. Она будет сражаться до горького конца… Поэтому он не считает возможным поставить свою подпись под немецкими условиями перемирия…»

Генерал Йодль, второй человек в ОКВ, председательствовавший на совещании, не ожидал столь дерзких слов от полностью разгромленного противника и ответил, что хотя не может не выразить своего «понимания» относительно всего сказанного Хюнтцигером об итальянцах, тем не менее он не имеет полномочий изменить условия, выдвинутые фюрером. Он может сделать одно — «дать комментарии и разъяснить непонятные пункты». Французам придется либо подписать этот документ по перемирию, либо оставить его в том виде, в каком он есть.