Личное оружие - Олег Губанов

До конца смены Роман отстаивался с машиной в каком-то переулке, молчаливо слушал рассказ Валентина о жизни своего дома, о всех домочадцах. Потом они сидели в его комнате друг перед другом (ни жильца, никого другого они, к облегчению Романа, не застали уже), пили вино. Поспали немного и еще немного выпили, пообедали всухомятку, молча — говорить уж, казалось, было не о чем больше, все переговорено раньше, ночью.

— Знаешь, Валентин, — прервал молчание Роман, — скажи дома, что ты не нашел меня здесь. Не смог, потому что город большой, а времени мало — придумаешь, что сказать!

— Да зачем это?!

— Какой все-таки ты еще молодой! — вздохнул Роман. — Так надо, так будет лучше, поверь мне.

— Да ладно, мне не трудно, только ведь Нина не поверит, съест меня со всеми потрохами, ведь ты ее характер должен знать. Она больше тещи мне все наказывала разыскать.

— Поверит не поверит — ее дело, — сказал Роман. — Может, скоро сам все объясню, хоть и не легко это.

— Я понимаю…

— Ничего ты не понимаешь, зятек, да и не ломай свою счастливую голову. Потопаем-ка лучше город досматривать, а то скоро тебе в дорогу…

Весенней ночью

Поздним вечером, дожидаясь сна, лежал один в послеоперационной больничной палате сорокапятилетний мужчина Иван Алексеевич Сысоев. Взошла полная мартовская луна, из форточки в изголовье кровати веяло запахами талого снега, еще чем-то весенним, давно знакомым на земле, родным. От внезапного волнения невольные слезы застилали взгляд — тогда вовсе исчезал сереющий потолок, погашенная электрическая лампочка на длинном шнуре от лунного света поблескивала будто еще ближе и ярче. От слез начинало сильно саднить и болеть под повязкой в больном глазу.

Сысоев сварщик — и однажды, обивая кирочкой свежий шов от окалины, он повредил левый глаз отлетевшим кусочком металлического шлака. Пробил зрачок. Сделали ему уже вторую операцию, но зрение не восстановилось. Лечащий врач Галина Николаевна уже нет-нет да и заведет разговор об удалении испорченного глазного яблока и протезировании. А оно, это яблоко, живое все-таки болит, ломится в орбиту!

И все же не эта беда лишает сна и больше всего тревожит сейчас Ивана Алексеевича: с женой не все ладно…

Вдруг не по-больничному громкие голоса послышались в коридоре у стола дежурной медсестры. Потом возбужденный говор переместился в операционную напротив палаты Сысоева, и он распознал среди прочих голос своего врача Галины Николаевны:

— Не Молчанов бы вам фамилию, а Балаболкин! Перестаньте же наконец разговаривать — мешаете операции! Не то и рот заодно зашьем!

— Ну да! У вас и ниток суровых поди нету! Молчу, молчу, а то с вас станется — зашьете что-нибудь не так… Что делать, если я человек веселый?

— Слишком, однако, веселый! А веселиться не с чего бы: били вас, видно, ногами, могли серьезно глаза повредить.

— Ерунда! Тут сердце разбито, а его не зашьете уж!

«Дурак!» — рассердился почему-то на неизвестного мужчину Сысоев и недовольно заворочался на своей постели: кончилось его одиночество — этого разговорчивого не в меру гражданина поместят, конечно, в его палату.

Между тем дело в операционной, видно, подходило к концу: пришла медсестра в палату и стала разбирать пустовавшую постель.

— Вот вам, Сысоев, и соседа послал господин несчастный случай, — сказала она. — Теперь все будет не так, как одному!

— Да уж будет! — усмехнулся Сысоев и спросил: — Сильно побили мужчину?

— Какой там мужчина! — отмахнулась сестра. — Под носом взошло, а в голове не выросло. Пьяный еще. Немного веко порвано, сосудики заштопали — заживет как на этом самом! У таких все заживает.

А потом под руки медсестра с Галиной Николаевной ввели высоченного парня с усами и бородой. Один глаз его был забинтован, под другим красовались обведенные зеленкой ссадины и кровоподтеки.

— О, да мы тут не одни будем! — обрадовался незнакомец и даже попытался руку подать Ивану Алексеевичу из-под руки Галины Николаевны. — Будем знакомы, папаша, меня Витькой Молчановым звать!

— Угомонитесь же! — почти умоляюще попросила врач. — Какой вы, право! Ложитесь и спите — отбой у нас давно, не нарушайте покой. И головой не вертите — швы могут разойтись.

— Не могли уж покрепче пришить? Сейчас всюду борются за качество.

— И за трезвость тоже!

— Ну все, молчу как рыба, виноват, товарищи женщины, спасибо за оказанную помощь! К 8 Марта я вам цветов принесу, только утром меня обязательно выпустите отсюда, иначе я сам удеру в чем есть.

— Будет утро, будет и разговор. Все. Я, право, устала с вами, Молчанов!

— Извините, простите, будьте великодушны! До свидания.

Медработники ушли, погасили свет. Но новенький и в темноте не успокоился.

— Ты прости меня, папаша, что я пьяный немного еще, но не в этом дело — злость гадская покоя не дает! Понимаешь, я из рыбацкой путины пришел, а моя жена, можно сказать, нового мужа привела себе! Представляешь?! Уже и заявление в загс снесли будто. Конечно, я за семь месяцев только три письма прислал, но ведь ишачил как проклятый, чтоб с ней же по-человечески все оформить, чтоб в свадебное путешествие и все такое… И откуда такие прыткие соплячки берутся, скажи! Другая жена моряцкая в отсутствие мужа губы красить перестанет, кольца поснимает, платья нового не наденет, а эта!..

— Так то жена законная, а тут «жена, так можно сказать».

— А разве в штампе все дело? Мы жили ведь, я не виноват, что у меня работа такая — в море!

— Не в штампе все дело, конечно, но женщинам по самой природе противна неопределенность. Ей ведь гнездо вить свое пора пришла, детей рожать — нужен крепкий дом, надежный человек.

— А я разве отказывался? Только говорил, что надо немного подождать, все подготовить, потом к родителям съездить, познакомиться, чтоб чин чином.

— Выходит, отпала нужда ждать. Бывает такое.

— Ну, а так можно? Я хотел по-хорошему во всем разобраться, а мне дружки ее хахаля под глаз залимонили, и понеслась! Меня, значит, по двору пинками перекатывают, а она вцепилась в него и кричит: «Ах, Витюша, не связывайся, ах, Витюша, уйди лучше!» Еще и тезкой оказался, пижон противный! Ну ничего, еще попляшут они у меня!

— Злиться не надо. Лучше в себе разобраться ладом, а тогда и решать. Утро вечера мудренее — спи, Виктор.

Но и на этот раз уснуть им не пришлось: опять включили свет, и оказалось, что медсестра привела милиционера в халате.

— Так что же с вами приключилось, гражданин Молчанов?

— Ничего, с чего вы взяли? Получилось как в фильме: поскользнулся, упал, очнулся — гипс!

— Нам сообщили со «скорой», обязаны разобраться, если есть криминал.

— Нет криминала, глупость одна.

— Так и писать?

— Так и пишите.

— Хорошо. Прочтите, подпишите здесь… Поправляйтесь, да больше не ходите по скользким дорожкам, Молчанов.

— Спасибо за добрый совет, товарищ… погон мне ваших не видно, извините.

— Спокойной ночи.

Свет потушили, только Молчанов через минуту опять заворочался:

— Нашлись, понимаешь, защитники-советники! Это ли мне сейчас надо? Мне ее надо, а кто вернет? Нет, уж я сам как-нибудь. Вот утром уйду отсюда, пойду к ним и скажу…

— И ничего не добьешься, Виктор, только хуже будет. Надо уметь признавать свои неудачи. Вот я с женой пятнадцать лет прожил, а теперь придется отпустить ее к другому, потому что понял: если за столько лет не смог привязать ее к себе чувством, то чего добьешься минутными разговорами, сценами разными или силой? Поделюсь сбережениями, продадим дом, она поедет в одну сторону, а я в другую куда-нибудь… Окривел только некстати.

— И еще денег дашь?! Ну ты силен, папаша! Да черта б ей лысого — раз такая! Пусть идет к монахам! Пятнадцать лет прожить и… Что только творится на свете?!

— То и творится, что сами творим. Я к ней так, а она, выходит, ошиблась. Раньше надо было хорошенько обоим разобраться.

— Ничего себе ошибочки! Закачаешься… И как же вы жили?

— Обыкновенно: дружно, уважительно. То и обидно, что почти не ссорились и я ни разу не почувствовал ее затаенности или притворства — это, что ни говори, мужик тоже способен почувствовать, если человек к тебе не от всего сердца относится. А здесь нет. Просто возвратилась однажды с курорта (она все лечилась, потому что своих детей мы не имели, а воспитали девочку из детдома, замуж выдали, институт уже заканчивает) и говорит: «Отпусти ты меня, Иван Алексеевич, я, кажется, полюбила другого человека, все думаю о нем, и тебя обманывать мне стыдно, места себе не нахожу!»

— Ишь ты какая!

— А разве не правда? Лучше честно сказать. Ну я ей, мол, уезжай, Регина, раз так, — дело человеческое, почему не понять. Тут она в слезы…

— Погоди, Иван Алексеевич, а вдруг она и сама еще не знает, что у ней за чувство к тому новому знакомцу, а ты — готово дело: рассчитал ее уж, сам подталкиваешь — иди и все такое. Нет, вот здесь ты не прав, ей-богу! Надо бороться за свое до конца, а то что же получается: жену отдай дяде, а сам иди к этой самой?