Коммод - Михаил Никитич Ишков

похоронная процессия хлебопеков, так и не удосужившихся снять запорошенные мукой фартуки. На считаные минуты они оторвались от дел, чтобы проводить в последний путь своего товарища. Вечером всей коллегией соберутся у вдовы, помянут добрым словом Семпрония, чье имя было написано на штандарте, который с важным видом нес впереди процессии мальчишка-раб с измазанным мукой лбом и волосами. Вокруг полным-полно цветочниц, продавщиц овощей и фруктов, весело торгующих всем, чем щедро одарила их италийская природа, – от пучков лука и чеснока до крутых бедер и могучих грудей. Здесь же выступали нагие фокусницы, чьи прелести тоже считались ходовым товаром.

Это была самая благодарная аудитория. Тертулл гордился тем, что умел вышибать слезу у женщин, а при более близком знакомстве – чувственные охи и ахи. Что такое восемь лет в подобных делах? За эти годы он соскучился по римлянкам, по их незабвенному выговору и острым и сладостным язычкам, ловким и сильным ручкам, по коготкам, впивающимся в кожу в самый жгучий миг, по их бесстыдной блудливости и умению содрать лишний асс даже с тех прохожих, кто отличался редким скупердяйством. Попробуй только улыбнись им или ответь взглядом на их призывные взоры, и, если ты провинциал или добрая душа не отвяжешься! Сочинитель мимов был полон уверенности – он еще в силе. Очень шла ему густая черная борода с характерными и для знающих женщин обещающими искорками седины.

Вспомнив о бороде, Тертулл несколько обескураженно обнаружил, что встреченные им прохожие из благородных сословий все поголовно бриты. Мода, вполне отличная от времен Марка, когда растительность на подбородке представлялась чем-то вроде нагрудного знака, свидетельствующего о принадлежности к братству философов. Украшений теперь тоже не стеснялись. Встреченные им гетеры в открытых носилках, переносимых неграми, или красотки, прогуливающиеся в сопровождении державшего зонтик раба, открыто щеголяли шейными золотыми цепями, ожерельями из драгоценных камней, массивными серьгами, тончайшими, наброшенными на плечи вуалями. У каждой пестрые, снабженные золотыми надписями веера, металлические зеркала, в которые они то и дело смотрелись, точнее оглядывали улицу. Цветные ленты поддерживали грудь.

Сердце запело, когда он, миновав арку Тита, добрался до амфитеатра Флавия (Колизея), где возвышался чудовищный, стодвадцатифутовый Коло́сс[33], некогда поставленный Нероном в вестибюле своего Золотого дворца и сохраненный Веспасианом. Восторг был легким, обещающим, придающим силы. Отсюда до Субуры рукой подать.

У тети его ожидало первое разочарование. Она проживала в собственном доходном доме, выстроенном на пересечении улицы Патрициев и Тибуртинской дороги. Теперь здесь хозяйничали чужие люди, назвавшиеся родственниками уже пять лет как умершей Сабины. Когда Тертулл поинтересовался, не оставила ли ему тетя что-нибудь на пропитание, новый хозяин по имени Вибиний показал завещание, в котором «лишенному милости богов племяннику» предписывалось примерно вести себя и более не покушаться на устои. Наследство было невелико, однако Вибиний разрешил вернувшемуся из ссылки поэту занять одну из маленьких комнат на верхнем этаже дома. Плату вперед не потребовал, за явил, что пусть и в убыток себе, но у него рука не поднимется выгнать на улицу родственника, хоть даже и дальнего.

Утешение было слабым, но Тертулл, по природе человек веселый, научившийся в ссылке довольствоваться малым, был рад и этому.

К сожалению, очень скоро ему пришлось убедиться, что за несколько месяцев, прошедших после смерти «философа», прежний попечением Марка учившийся добродетели Рим заметно очерствел, отвернулся от ближнего и с жадностью набросился на всевозможные – чаще непотребные – удовольствия. Как-то сразу городские улицы вновь во множестве запрудили молодые люди, желающие промотать родительские деньги или, наоборот, заработать их – все равно каким способом. Во времена Марка рассчитывать на успех, не послужив в армии, было невозможно. Теперь к солдатскому труду относились презрительно, как к бесполезной трате времени.

Прежние, заметно постаревшие друзья встретили Тертулла без восторга. Многие из тех, кто раньше водил с ним дружбу, теперь как-то не вовремя начали припоминать, что удачливый мимограф не особенно стремился делиться с ними славой. На эти упреки Тертулл возразил, что славой невозможно поделиться. Она, как деньги или талант, – либо есть, либо нет. Новые кумиры сцены тоже не очень-то обрадовались появлению нежданного соперника. Бывшие патроны забыли о Тертулле и вовсе не жаждали возобновлять знакомство с дерзким, посягнувшим на честь императрицы рифмоплетом. Его прежний покровитель Уммидий Квадрат даже отказался принять его. О том, чтобы включить поэта в число своих клиентов, Уммидий и слышать не хотел. А ведь были времена, когда тот же Уммидий почитал за честь пообщаться с Тертуллом. Теперь, услышав о визите Тертулла, племянник бывшего императора презрительно заявил:

– Не хватало мне принимать в своем доме того, кто посягнул на честь нашей семьи!

Тертулл сразу понял, что это приговор. В отчаянии он посетил префекта города Ауфидия Викторина, прежнего покровителя своего отца, всегда доброжелательно относившегося к их семейству и особенно к «беспутному писаке» – так он называл Тертулла. Ауфидий принял его, однако разговора не получилось. Причина стала понятна позже, когда префект намекнул, что со стороны автора дерзких мимов и героя некоей злополучной истории было неразумно и легкомысленно возвращаться в город, где его похождения помнят исключительно с дурной стороны.

Тертулл поднял глаза и коротко спросил:

– Анния Луцилла?..

Ауфидий Викторин неопределенно развел руками, потом добавил, что сестра молодого цезаря как-то поделилась с ним, что ей было бы неприятно узнать, что в городе появился живой злоумышленник, посягнувший на честь ее матушки.

Тертулл понял: сейчас или никогда. Ауфидий не выгнал его, пригласил отобедать. Префект города всегда отличался великим умом и умением выслушивать обе противоборствующие стороны, ведь мудрый человек знает, что, если сегодня побеждает одна партия, завтра верх может взять другая. Понятна была и храбрость крайне осторожного в выборе друзей префекта, пригласившего на обед опального поэта, – он всегда сможет оправдаться тем, что пытался выведать мысли возвращенного злоумышленника.

Тертулл задумался – в подобной хитрости нет беды, все мы люди, все человеки. Соль в том, что Ауфидию не изменили его природное человеколюбие и привязанность к философии. По крайней мере он способен выслушать собеседника, разговаривает, а не цедит сквозь зубы обидные слова и наставления, не учит жить и не советует, как самому накинуть петлю на шею и покрепче затянуть ее.

– Что же ты посоветуешь, Ауфидий, ведь я в твоей власти?

– Полагаю, тебе лучше бы поселиться в провинции. Не мозоль глаза Аннии Луцилле.

– Неужели она забрала столько силы, что даже в таком большом городе, как Рим, не найдется скромного уголка для прощенного изгнанника?

Префект не ответил, развел руками. На прощание как бы мимоходом поделился, что со дня