Хроники Академии Сумеречных охотников. Книга I (сборник) - Робин Вассерман

– Звучит так, словно у тебя уже есть кандидатура на эту роль.

– Вообще-то есть. Я бы хотел, чтобы это был ты, Сай, – неуверенно улыбнулся Джордж. – Но я знаю, что ты бы не согласился. И точно знаю, кого бы ты выбрал. Так что все в порядке. Лягушка-Саймон все равно никуда не денется, – задумчиво добавил он. – Хотя я не уверен, что Сумеречным охотникам он подойдет.

Саймон рассмеялся шутке, смягчившей неловкий момент.

– Ну, как тебе здешний душ?

– У меня для тебя есть одно слово, – ответил Джордж. – Печальное, очень печальное слово. Песчаный. Но мне все-таки пришлось принять этот душ. Я просто лопался от грязи. Наша победа поразительна, но какой ценой она нам далась! Почему все Сумеречные охотники такие гибкие, Саймон? Почему?

Джордж продолжал жаловаться на чрезмерный энтузиазм Джона Картрайта, к которому, по счастью, прилагалось абсолютное неумение играть в бейсбол, но Саймон его уже не слушал.

Я точно знаю, кого бы ты выбрал.

Очередное воспоминание вспыхнуло в мозгу, как это иногда случалось, словно Саймона ударили ножом. «Я люблю тебя», – сказал он тогда Клэри. Потому что думал, что скоро умрет. И хотел, чтобы это оказались последние его слова перед смертью. Самые правдивые слова на свете, которые Саймон мог сказать.

Все это время он думал о двух своих возможных жизнях; в действительности же никаких двух жизней у него никогда не было и не могло быть. Он помнил только одну настоящую жизнь, с настоящими воспоминаниями и настоящим лучшим другом. Помнил детство, когда они с Клэри, взявшись за руки, переходили через дорогу. Помнил последний год, когда Джейс спас ему жизнь, когда он сам спас жизнь Изабель и когда рядом была Клэри. Клэри. Всегда Клэри.

Другая жизнь, так называемая нормальная, в которой не было места лучшим его друзьям, – фальшивка. Она напоминала огромный гобелен, изображавший сцены из его жизни, сотканные из нитей всех цветов радуги, за исключением только одной, самой яркой.

Саймону нравился Джордж, нравились все новые друзья, которые появились у него в Академии, но… Но Джордж – не Джеймс Эрондейл. И он, Саймон, не станет отказываться от старых друзей ради новых.

Ведь настоящие друзья у него были всегда. Еще до того, как он тут оказался.

Друзья и в жизни, и в смерти, и в том запутанном клубке, в который превратились его воспоминания. Другие Сумеречные охотники уже были частью его жизни – особенно Клэри. Именно Клэри – та самая нить, которой не хватает в гобелене, яркая, уверенно ведущая его от самых первых воспоминаний к самым последним. Без нее из узора жизни Саймона выпадают целые куски, и их уже никогда не вернуть.

«Мой лучший друг», – подумал Саймон. Еще одно, ради чего стоит жить в этом мире, ради чего стоит быть Сумеречным охотником. Может, она и не захочет стать его парабатаем. Это понятно – Саймон далеко не подарок. Но если бы он окончил эту школу, если бы ему удалось стать Сумеречным охотником, он смог бы вернуть все воспоминания о своем лучшем друге.

И тогда он смог бы предложить ей такие же узы, которые связали Джейса с Алеком или Джеймса Эрондейла с Мэттью Фэйрчайлдом. По крайней мере, он смог бы спросить Клэри, согласится ли она провести ритуал и произнести те самые слова, которые возвестят всему миру, что они связаны с ней крепко-накрепко, отныне и навсегда.

По крайней мере спросить.

Кассандра Клэр, Робин Вассерман

Зло, которое мы любим

Есть куча способов, думал Саймон Льюис, уничтожить письмо. Можно искрошить его в конфетти. Можно сжечь. Можно скормить собаке – или демону-гидре. Можно с помощью какого-нибудь дружественного мага провесить портал на Гавайи и выкинуть письмо в жерло вулкана.

Учитывая все эти возможности, продолжал размышлять Саймон, пожалуй, не так уж и плохо, что Изабель Лайтвуд вернула его письмо в целости и сохранности. Может быть, это даже хороший знак.

Во всяком случае, не ужас-ужас.

И это Саймон усердно твердил себе последние несколько месяцев.

Но все равно не мог отделаться от мысли, что все-таки это было любовное письмо – ну, по крайней мере, в нем попадались фразы вроде «Ты потрясающая» и «Я знаю, что я – тот парень, которого ты любила». А когда любовное послание возвращается нераспечатанным, с небрежной надписью красной помадой «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ», то слова «не ужас-ужас» по этому поводу кажутся уж слишком оптимистичными.

Впрочем, надо признать, что она назвала его просто «отправителем». И то хлеб. Саймон не сомневался, что при желании Изабель могла бы придумать для него не такое дружелюбное обращение. Воспоминания он, конечно, потерял, но наблюдательные-то способности никуда не делись – и от Саймона не укрылось, что Изабель Лайтвуд не из тех девушек, которым нравится слышать «нет». А Саймон, вопреки всем законам природы и здравому смыслу, умудрился сказать ей «нет» уже дважды.

Именно это он и пытался объяснить в том письме. Объяснить – и извиниться за то, что оттолкнул ее. Он признался, как сильно хочет побороться за то, чтобы вновь стать прежним Саймоном. Ее Саймоном. Или, по крайней мере, тем Саймоном, который был бы ее достоин.

«Иззи, я не знаю, будешь ли ты после всего этого меня ждать, и если да, то почему. Но если ты будешь меня ждать, то я обещаю оправдать твое ожидание, – написал он тогда. – Или хотя бы попытаюсь это сделать. Честное слово, попытаюсь».

Через месяц письмо вернулось к Саймону непрочитанным.

Услышав, как заскрипела дверь спальни, он торопливо и осторожно, стараясь не вляпаться в паутину или плесень, покрывавшие тут все вокруг, сколько бы с ними ни боролись, запихнул письмо обратно в ящик стола. Но, похоже, сделал это недостаточно быстро.

– О нет! Опять это письмо? – простонал Джордж Лавлейс, сосед Саймона по комнате в Академии Сумеречных охотников. Он бросился на кровать и театральным жестом приложил руку ко лбу. – О, Изабель, любимая моя! Если я буду разглядывать твое послание достаточно долго, то, быть может, смогу хотя бы мысленно прижать тебя к своим рыдающим персям.

– У меня нет никаких персей, – со всем достоинством, на какое он только был способен, отозвался Саймон. – А даже если бы и были, не думаю, что они могли бы рыдать.

– Ну, тогда вздыматься. Или что там еще делают перси.

– Я как-то не имел возможности в этом убедиться, – признался Саймон. По крайней мере, ничего подобного он не припоминал. В памяти всплыли только обжимания с Софи Хиллер в девятом классе, но тогда он даже до застежки лифчика не успел добраться – мать Софи их застукала. А после того, по-видимому, была только Изабель. Но сегодня он изо всех сил старался о ней не думать. Не думать о застежке лифчика Изабель… о собственных руках на ее теле… о вкусе ее…

Саймон помотал головой, отчаянным усилием воли прогоняя непрошеные мысли.

– Можем мы перестать говорить о груди? В смысле, перестать навсегда?

– Ты уж прости, что отвлек тебя от великой хандры-об-Иззи. Я понимаю, как это для тебя важно…

– Я не хандрю, – соврал Саймон.

– В самом деле? Отлично! – победоносно осклабился Джордж, и Саймон вдруг понял, что попался в какую-то хитроумно расставленную ловушку. – Тогда пойдем на тренировочную площадку – надо опробовать новые кинжалы. У нас спарринг намечается, простецы против элиты. Проигравшие неделю будут съедать дополнительную порцию супа.

– О да, Сумеречные охотники всегда умели зажигать.

Ни тени сарказма не было слышно в его голосе. Сокурсники Саймона и впрямь умели веселиться, хотя развлечения их редко обходились без холодного оружия. Сейчас, когда экзамены были позади, а до выпускного и каникул оставалась какая-то неделя, Академия Сумеречных охотников скорее смахивала на летний лагерь, чем на респектабельную школу. Саймону не верилось, что он провел здесь целый учебный год; не верилось, что он выжил здесь целый год. Выжил – и теперь знал латынь, мог писать рунами и с грехом пополам понимал хтонический язык. Выжил – хотя сражался с крошечными демонами в лесу, выдержал целую ночь полнолуния рядом с новорожденным оборотнем, ездил верхом на лошади (и чуть не угодил под копыта) и съел столько супа, сколько, наверное, и сам не весил. И за это время его никто не исключил и не выпил из него ни капли крови. Он даже накачал мышцы, так что перелез из своей женской тренировочной формы в мужскую, пусть даже и самую маленькую из всех имевшихся в Академии. И несмотря ни на что, это место за год стало для него почти домом. Слизистым, заплесневевшим, мрачным, без единого работающего туалета – но тем не менее домом. Они даже успели дать клички крысам, жившим за стенами их комнаты, и каждую ночь оставляли Джону Картрайту-младшему, Третьему и Четвертому кусочки зачерствелого хлеба – в надежде, что крысы все-таки предпочтут сухари их с Джорджем ногам.