Любожид - Эдуард Тополь

С тех пор Кацнельсон уклонялся от сомнительных удовольствий, на которые нередко намекали ему дерзкие толстозадые крановщицы и чертежницы Минусинского металлургического комбината, тоже, видимо, наслышанные о мощи еврейских мужчин. Поразительно, что на этих юных русских женщин совершенно не действовала антисемитская кампания в прессе. Скорей наоборот – победы израильтян над арабами повышали их интерес к евреям. Во всяком случае на половом уровне.

А родители Бориса, видя непристроенность сына, страдали и первые заговорили с ним об эмиграции. Сами они ехать не могли, в Ташкенте еще жили бабушки Бориса, обе больные старухи – ни везти их с собой, ни бросать тут было нельзя. Что касается Бориса, то там, в Америке, он непременно найдет себе хорошую еврейскую девушку. А здесь что его ждет? Одни гойки!

Но теперь, в Москве, получив и от еврейки такое открытое приглашение, Борис не знал, что ему делать. Сбежать? Придумать какую-нибудь причину и смыться на вокзал, сесть в поезд и уехать? Он не мог этого сделать. Он не мог этого сделать по самой простой причине – ему было не просто хорошо, ему было замечательно в этой квартире Инессы Бродник, среди этих шумных и энергичных евреев и евреек. Всю жизнь он привык стесняться своего еврейства, прятать его, как лишай или венерическую болезнь, но вдруг оказался среди тех, кто сбросил с себя этот рабский комплекс.

– Слушайте, аид приходит в ОВИР с документами на выезд. Инспектор вежливо берет у него документы, смотрит и говорит: «Все в порядке, осталось только указать причину вашего желания эмигрировать…» «Причину? – говорит аид. – Ой, я забыл причину! Действительно, какая же причина?» «Да вы не волнуйтесь, – говорит инспектор. – Вы подумайте. Может быть, у вас с деньгами туго, зарплаты не хватает?» «Нет, – говорит аид. – Как раз с деньгами у нас ничего. Я доктор наук, получаю триста, и жена двести зарабатывает. Так что жить можно». – «А может, у вас квартирные условия тяжелые? Коммуналка?» – «Нет, – говорит аид. – Мы как раз недавно получили трехкомнатную квартиру и в хорошем районе…» – «Так что ж тебе надо, жидовская морда?!» – закричал инспектор. «О! – сказал аид. – Теперь вспомнил! Вот как раз из-за этого я хочу уехать!»

Борис вмеcте со всеми смеялся новым и старым анекдотам, чистил картошку на кухне, слушал хриплые голоса «из-за бугра» и все ждал эту Раю, с тревогой поглядывая на нее через кухонную дверь. Грудь у нее не была такой большой и тяжелой, как у той норильчанки, а из-под косынки выбивался темный игривый локон. Может быть, все будет и не так страшно. В конце концов еврейки в постели – «это нечто», вспомнил он слова своих русских приятелей. Да и тот таксист, который вез его от вокзала к синагоге, цыган, – не зря же он, наверно, помнит свою Розу Фридман.

И уже с каким-то новым, особым холодком в груди и с трепетом в ногах шел Кацнельсон с этой Раей по вечерней Москве, сидел с ней рядом в метро и, хмелея от желания, поднимался лифтом в ее квартиру на Речном вокзале.

В двухкомнатной Раиной квартире оказалось двое маленьких детей, бородатый муж в кепеле и папа с мамой. Но Борису место нашлось – ему постелили на кухне, на раскладушке. Улегшись и погасив свет, он не знал, что думать – радоваться, что обошлось без повторения норильского конфуза, или, наоборот, жалеть, что Рая просто пошутила. Честно говоря, он жалел…

Но даже это разочарование не заставило его уехать из Москвы на следующий день. Казалось бы, он выполнил свою миссию и даже перевыполнил ее: еще вчера в квартире у Инессы он наизусть продиктован Карбовскому адреса всех своих минусинских друзей, которые просили израильский вызов. Карбовский сказал, что продублировать не помешает – пусть рыжебородый отправит тот список в Израиль по своим каналам, а он, Карбовский, отправит по своим. Таким образом, делать Кацнельсону у Инессы Бродник было уже нечего, однако, когда утром Рая снова собралась к этой Инессе, словно на работу, Борис напросился пойти с ней. И он бы проторчал в Москве еще неделю – весь свой отпуск, и даже вместо поезда улетел бы домой самолетом (хотя это в два раза дороже), лишь бы подольше побыть с этими странными, рисковыми, замечательными людьми. Но Инесса взяла его за руку, отвела в ванную комнату, включила там шумный душ и сказала под рокот воды:

– Боренька, нам нужно, чтобы вы уехали сегодня. Рая даст вам с собой кой-какую литературу, почитайте сами и раздайте там, в Сибири. И держите нас в курсе того, что там происходит. Вы поняли меня?

Он понял ее. Теперь, на второй день, он уже понимал почти все, что тут происходит. И, еще труся, еще подрагивая душой от страха перед тем, на что он идет, он уже гордился собой, своим причастием к еврейскому делу. Рая, отказница с шестилетним стажем, проводила его на вокзал. По дороге они трижды пересаживались с метро на автобус и обратно, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». На одной из таких пересадок, поднимаясь на высокую ступеньку автобуса, Рая взялась рукой за свой живот, словно поддерживая его. Борис посмотрел на нее в недоумении, она сказала:

– Я же на пятом месяце. Разве не видно?

– Нет… – сказал он честно. – Я в этом не понимаю…

– Ничего. Женишься – поймешь. Бог тебе даст много детей. Вот увидишь!

Потом, в булочной у Рижского вокзала, она получила завернутый в «Правду» пакет величиной с буханку хлеба. Этот «хлеб» и прикупленные в дорогу колбасу и сыр Кацнельсон уложил в свой чемоданчик. «Зай гизунт», – сказала ему Рая на вокзале. «Зай гизунт», – сказал он. И долго махал ей рукой из двери вагона, чувствуя, что эта Рая стала ему как старшая сестра…

Только дома, в Минусинске, по передаче «Радио "Свобода"» он узнал, почему Инесса настояла на его быстром отъезде. Потому что в тот же день, когда он уезжал, в пятницу вечером, Инесса Бродник, Илья Карбовский, Рая Донская и еще семнадцать человек были арестованы на Пушкинской площади.

В эту ночь Борис уже не выключал радио до утра. Перескакивая с «Голоса Америки» на Би-би-си и «Свободу», он искал в хриплом и забитом глушилками эфире новые сообщения об арестованных в Москве демонстрантах, а в паузах читал тонкие, на папиросной бумаге и величиной с ладонь, брошюрки, которые оказались в той «буханке хлеба». Читал и думал: «Неужели это написано о нас, евреях, обо мне? И кем – классиками русской литературы!»

«Удивительный, непостижимый еврейский народ! Что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошел он, ни с кем не смешиваясь, брезгливо обособляясь от всех наций, тая в своем сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пестрая огромная жизнь Рима, Греции и Египта давным-давно сделалась достоянием музейных коллекций, стала историческим бредом, далекой сказкой, а этот таинственный народ, бывший уже патриархом во дни их младенчества, не только существует, но и сохранил повсюду свой крепкий, горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд и мелочных обрядов, сохранил священный язык своих вдохновенных Божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней древностью. Что он перенес в дни своей юности? С кем торговал и заключал союзы, с кем воевал? Нигде не осталось следа от его загадочных врагов, от всех этих филистимлян, амеликитян, моавитян и других полумифических народов, а он, гибкий и бессмертный, все еще живет, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопределение. Его история проникнута трагическим ужасом и вся залита собственной кровью: столетние пленения, насилие, ненависть, рабство, пытки, костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие… Как мог он оставаться в живых?»

«…давно, уже с детских лет моих, меня подкупил маленький древний еврейский народ, подкупил своей стойкостью в борьбе за жизнь, своей неугасимой верой в торжество правды – верой, без которой нет человека, а только двуногое животное. Да, евреи подкупили меня своей умной любовью к детям, к работе, и я сердечно люблю этот крепкий народ, его все гнали и гонят, все били и бьют, а он живет и живет, украшая прекрасной кровью своей этот мир, враждебный ему…»

Борис читал и думал: почему эти строки прятали от нас в школе? Почему их нет ни в одной библиотеке? Почему даже мои родители никогда не читали этого?

А вторым примечательным событием в жизни Кацнельсона было ошеломительно быстрое получение израильских вызовов. Буквально через три недели после его возвращения из Москвы в их почтовом ящике вмеcте с газетой «Комсомольская правда» и открыткой от бабушки из Ташкента оказался необычно длинный конверт с несоветскими марками. На этом конверте было отпечатано четким и не по-советски мелким шрифтом:

СССР, г. Минусинск, улица Космонавтов, 24, кв. 17 Г-ну Кацнельсону Борису Игоревичу