Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - Валентин Булгаков

Приблизительно так думал или чувствовал я, глядя на старика.

И все старые дрожжи снова подымались в душе.

Свои сомнения, совсем неоформленные и гораздо более инстинктивные, чем сознательные, я принес в Ясную Поляну и тогда, когда я поселился там. У меня долго не было повода высказать их Льву Николаевичу, тем более что я признавался всеми и сам считал себя за «толстовца». Одно новое знакомство послужило таким поводом.

В январе 1910 года посетил Льва Николаевича петербургский студент Михаил Скипетров, сын священника и бывший семинарист, родом из Владимирской губернии. Это был юноша лет 25, некрасивый, с маленькими воспаленными глазками, неровными красными пятнами на щеках и клочковатой, плохо подстриженной бороденкой, – вообще неказистый. Но, видимо, способный и душевный. Мы встретились с ним сначала в Телятинках. С самого начала приезжий студент поразил меня своим усталым, измученным видом. Притом он сильно кашлял. На вопрос мой о здоровье Скипетров прямо ответил, что у него чахотка. Он рассказал также, что он уже не в первый раз посещает Льва Николаевича и, как бы в доказательство, показал мне старое письмо Льва Николаевича к нему9, в высшей степени ласковое и трогательное. Оказывается, первая встреча их в яснополянском парке отличалась необычайным душевным подъемом как у Льва Николаевича, так и у Скипетрова. Они оба, по словам Скипетрова, сидя на садовой скамейке, умиленно плакали и не могли от слез говорить… Что же было такого особо волнительного в их встрече? Скипетров, по его словам, рассказывал Льву Николаевичу историю смерти своего отца-священника, говорил о радостном ощущении силы жизни, несмотря на болезнь, о красоте природы. и Лев Николаевич плакал.

Лев Николаевич и в этот раз, и еще в другое, состоявшееся при мне же, посещение Скипетрова отнесся к юноше очень внимательно и ласково. Скипетров гостил в Телятинках (это было еще до приезда Чертковых), у Булыгиных, семьи единомышленников Толстого, обитавшей в деревне Хатунке, за 15 верст от Ясной Поляны, и встретил везде одинаково приветливое, дружеское отношение. Его считали близким Толстому по духу, но. глубже в его душу не заглядывали. Впрочем, и сам Миша держался дичком, все покашливал, сидя где-нибудь в сторонке, и в большие откровенности ни с кем не пускался.

Он подробнее высказывался лишь в переписке, в которую вступили с ним я и А. Сергеенко, тоже заинтересовавшийся им, и из этой переписки выяснилось, что во-первых, Скипетров далеко не просто «толстовец», а во-вторых, что его, как и меня, занимает роковая проблема о взаимоотношениях духовного и телесного начал в природе человека.

Нечего и говорить, что у Скипетрова, отвлекаемого от систематической умственной работы тяжелым физическим недугом и скончавшегося года через два после того, как мы с ним встретились, я не нашел законченного миросозерцания, но в настроениях (за исключением его колебания между атеизмом и верой) у нас было много общего.

Вот отрывок из одного письма ко мне этого безвременно погибшего юноши, обладавшего оригинальным и пытливым умом и горячим сердцем:

«…Сережа Булыгин и NN из Ташкентской колонии[38] пишут мне. Я вижу, что они живут только для Бога. Этому я не завидую и к этому не стремлюсь. Молиться я не умею, да и не желаю, но дело обстоит так, что без Высшей идеи Разума у меня не проходит почти ни одного дня. Я пишу вам то, что есть, а не хвалюсь. Я начинаю понимать, что Разум-Бог есть сущность человека. Но этот Бог вовсе не требует от меня, чтобы я знал только Его и служил только Ему. Пока я нахожусь в условиях пространства и времени, моя жизнь должна быть равнодействующей между животной и Божеской, непрерывно приближающейся к Богу. Это место у Льва Николаевича мне особенно нравится, и я считаю его центральным пунктом учения о человеке.

Сережа Б. и NN говорят только о Боге. Этого не может говорить ни один человек, не говоря о том, что простые смертные не поймут его. Почему не говорить о науке, искусстве, играх в шашки, в городки и т. п.? Мой Бог мне все это позволяет и говорит: Миша! Жизнь твоя должна быть прежде всего чистая, подобно Моей, полная, радостная и блаженная. Весь мир – твой; его ты можешь усовершенствовать и изменять к лучшему. Одним словом, ты не раб, а царь.

В этом смысле мне нравятся все дерзкие «богопротивные» философы, даже Ницше и Штирнер. Их протесты законны, но бедняжки ходят в кромешной тьме и бьются головой о стены.

Вчера читал статью «Паскаль» Льва Николаевича. Основная идея верна, но выставлять Паскаля как пример жизни нельзя. Вместе с Руссо, в противоположность Канту, я глубоко верю в прирожденные добрые свойства человека; так что человек может быть ученым светилом и в то же время на похвалы людей может только смеяться, понимая, что он – только орудие Высшей Силы, а пояс с гвоздями для него окажется излишним и низким.

Вот моя вера. Человек должен радоваться, а не терзать себя. Человек должен быть одна прекрасная гармония. Человек должен быть одно целое; так что в этом смысле я монист. Но Паскаля я люблю и благоговею перед силой его разума…»

В одном из других, еще более страстно написанных писем, Скипетров говорил:

«Толстовская точка зрения нехороша тем, что вы живете на небе. Вы толкуете о христианстве, но кто теперь христианин из простых и знатных?! Я христианство отрицаю. Оно умерло, как и язычество. Появится то, что будет пригодно людям…

Недавно я читал «Этюды оптимизма» Мечникова. Эта книга произвела на меня отвратительное впечатление. По-вашему выходит, что человек – дух; я говорю: врете! А по Мечникову выходит, что человек – скот, и я ему тоже говорю: врешь!.. Человек не должен себя продавать ни Богу, ни черту!..»

Со странным чувством читал я письма Скипетрова. Он обращался ко мне как к «толстовцу», я отвечал ему так или иначе в «толстовском» духе, а между тем я чувствовал, что в его в общем больных словоизвержениях («я пишу, как Достоевский, а не Толстой», – выразился однажды он сам) есть много здорового, здоровая какая-то сердцевина, кончик нити, выводящей на правильную дорогу – ту самую дорогу, распознать которую мечтаю и я.

Но я заговорил о Скипетрове не для того, чтобы искать у него подкреплений своим мыслям. Нет, Скипетров и был тем поводом, благодаря которому я осмелился заговорить со Львом Николаевичем об интересовавшей меня проблеме гармонии духовного и физического начал в человеке.

То письмо, к которому относится первый из приведенных мною отрывков, пришло на мое имя в Телятинки 15 апреля 1910 года. Я проживал тогда в Ясной Поляне, но как раз в этот день мы ездили со Львом Николаевичем на верховую прогулку и заезжали в Телятинки. Мне подали там письмо Скипетрова, и, когда мы со Львом Николаевичем тронулись в обратный путь, я, сидя в седле, прочел это письмо.

Пораженный почти полным совпадением некоторых мыслей Скипетрова с моими собственными («Моя жизнь должна быть равнодействующей между животной и Божеской… Человек должен быть одна прекрасная гармония»), я не удержался и решил обратиться ко Льву Николаевичу, прося его сказать свое мнение о письме Скипетрова.

Я так и сделал, догнав ехавшего на некотором расстоянии впереди Льва Николаевича.

Он прослушал несколько прочтенных ему мною фраз из письма и затем сказал:

– Как я всегда это говорил, так и теперь скажу, что главная цель человеческой жизни, побуждение ее, есть стремление к благу. Жизнью для тела благо не достигается, жизнь для тела доставляет страдания. Благо достигается жизнью для духа.

Я не нашелся ничего возразить на это Льву Николаевичу (я, впрочем, и не собирался возражать) и только указал ему между прочим еще на то, что в своем письме Скипетров стремится везде вместо слова Бог подставить слово Разум.

– Это от учености, – ответил Лев Николаевич. – Но те, кто еще не освободились от ее влияния, могут, освобождаясь, стоять на нормальном пути. И он стоит на нормальном, как мне кажется.

– Где-то я читал, – продолжал Лев Николаевич, – что, отказавшись от личного Бога, трудно поверить в Бога безличного. И это – правда. Тот Бог может наградить. Ему можно молиться, просить его; а чтобы верить в Бога безличного, нужно себя сделать достойным вместилищем Его… Но хорошо то, что люди ищут. Жалки те, которые не ищут или которые думают, что они нашли.

Тут мы въехали в яблоневый сад, окружающий яснополянскую усадьбу. Лев Николаевич протянул руку к деревьям и стал объяснять мне, как отличать на яблоне листовую почку от цветной. Он был в самом спокойном и благодушном настроении. Письмо Скипетрова, видимо, нисколько его не поразило и не удивило.

Еще однажды был повод, когда я ожидал, что Лев Николаевич выскажется подробнее по интересовавшему меня вопросу. Он получил письмо от некоего Моргенштерна (отлично помню фамилию), прекрасно написанное письмо, трактовавшее ту же тему – о гармоническом развитии духовного и телесного начал в человеке. Я ждал чего-то необыкновенного от ответа Льва Николаевича Моргенштерну, но в значительной степени разочаровался. И Моргенштерну Лев Николаевич ответил10 довольно сдержанно, сухо и коротко, – в том смысле, что-де «несправедливо ваше предположение, что благо предназначено и духовному, и телесному началу… Благо свойственно только духовному началу и состоит ни в чем ином, как во все большем и большем освобождении от тела, обреченного на зло, которое одно препятствует достижению блага духовного начала». Выходило, что в ответ на воодушевленные, пламенные возражения своего корреспондента Лев Николаевич ограничился повторением своего утверждения, своего «догмата» – повторением, звучавшим голословно и произвольно. Отмахнулся.