Цельняпушистая оболочка 4 - Бебель

то и дело прикладываясь к фляге с выпивкой. Он явно желал «накачаться» до отказа, всеми силами излучая из себя сожаление и чувство раскаяния. И ящер все более и более находил это нелепым. Дракон чувствовал, что прапорщик совсем не переживает о случившемся. Даже наоборот, ящер отчетливо ощущал тихую радость человека. Радость от победы и восторг от жизни от того, что Лукин и Солерия мертвы, а Виталий жив. И что именно он может разыграть сценку горечи и самобичевания, а не они.

— Знаешь… Вот есть звери… — прервал ящер бормотания Тараканова.

— Че? — глухой голос дракона застал прапорщика врасплох.

— Вот есть, например, собаки. И они между собой иногда отношения выясняют. Но только рычат и делают вид, что кусаются. Редко когда их разборки заканчиваются настоящей дракой и травмами. Эквалюционно… Тьфу. Эволюционно, сложилось так, что у этих зверей есть острые зубы и большие когти. Если бы они по настоящему враждовали между собой, то просто вымерли бы. Защитный механизм от внутривидовой агрессии. Это как природные тормоза, понимаешь?

Валентин вовсе не ожидал от человека понимания. Ему было все равно. Просто хотелось говорить. Собственное молчание становилось уже невмоготу.

— А у людей нет ни когтей ни клыков…

— И че? — пожал плечами Тараканов и вновь приложился к фляге.

Валентин ощущал раздражение человека. Виталий обижался и злился, что гигант, вместо того, чтобы утешать его, начал разговор на отстраненные темы.

— И ничего. Механизмов у вас защитных нет. — пожал плечами ящер.

Прапорщик разочарованно вздохнул, но протестовать не решился. Проглотив очередную порцию выпивки, он деланно покачал головой:

— А, совсем склероз закусал. Что твоя бл… Бл… Блоха, блять. — борясь с тошнотой, ворчал мужчина. — Я же тебе не рассказывал… Да, не рассказывал! Так слушай…

Глядя на пьяно блеющего Тараканова, дракон с досадой закатил глаза. Не так он себе людей представлял. Совсем не так.

«И что мать в них нашла? Что особенного в этой старой и мелочной букашке? Что выдающегося в его поступках и достижениях? Как таким вообще восхищаться можно? А любить за что? За то что он, не глядя, убивает своих же сородичей, а потом пускает пьяные сопли? Уже пятый раз, а сценарий не меняется. Сейчас надоест меня доставать и он пойдет, найдет какую-нибудь компанию себе подобных и будет им рассказывать, про свои муки совести, да предлагать обменять собранные золотые зубы и сережки, на какую-нибудь зажигалку. Еще и доспех снять забыл…».

Валентин уже привык к чувству постоянного презрения ко всем, но сегодня оно буквально выходило на новый уровень.

«И остальные не лучше. Прапорщик хотя бы на поступок способен. Пусть и часто вместо выполнения конкретного приказа, он норовит залезть в чей-нибудь дом или карман. А потом плачется, что по нему свои же стреляют. Не тому я броню отдал. Не тому…»

— А другие и не лучше. Сидят по своим домикам, да нос наружу показать боятся. И чем они Мане так запали… Эх… — дракон шумно выдохнул и, напрочь позабыв о прапорщике, перевернулся на другой бок, чтобы в очередной раз рассмотреть кучу барахла, сваленную в центре зала.

Книги, шланги, коробки, унитазы, тарелки и швабры. Рептилию ничуть не волновали составляющие этой кучи. Его интересовала общая картина. Да, он видел в этой куче, именно картину. Произведение искусства. Почти такое же, как те, что они давным-давно творили вместе с матерью. Именно она научила его. И каждый раз глядя на эту мешанину из мусора, Валя видел что-то новое. Новую сценку, вырисовывающуюся из мешанины хаоса. Эта куча хлама, как говорила его мать, неплохо отражала устройство мира. Такой же набор случайностей, выстраивающийся в взаимозависимое нечто. Убери ту сковороду и самовар разобьет чайный сервиз, — переставь огнетушитель и газовая плита рухнет. Тронь хоть что-то и картина уже никогда не будет прежней. Так же и в жизни.

Раньше Валентин боялся вмешиваться в происходящее вокруг. Отчасти, из-за просьбы матери, отчасти, из-за нежелания все разрушить. Но века сменялись тысячелетиями, поколения переходили одно в другое, а картина не менялась. Мир оставался все таким же и жизнь в нем не менялась. Менялись лишь детали. Если, во времена молодости дракона, в небе парили автономные стальные крепости, сыпавшие бомбы на руины давно уничтоженных городов, то сейчас в голубой синеве летают разноцветные птицы да белые облака. Но для ящера ничего не изменилось. Мир как был пустым тогда, так и остается им сейчас. С момента смерти Александры ничего не менялось. Все такое же гнетущее чувство одиночества.

У дракона не было и не могло быть ничего общего ни с древними механизмами, ни с юными созданиями. Нельзя общаться по душам с компьютером, так же, как и нельзя быть равным с кем-то, чья жизнь столь мимолетна.

Ни Маня, ни Киса, ни пара ее любимых маленьких принцесс — никто не мог быть кем-то близким. Ни другом, ни врагом. Слишком слабы, слишком погружены в свои мечты и фантазии. Слишком переплелись с миром. "Мане" было предначертано стать заменой давно ушедшим, но он не справился. "Кисе" было велено продолжить дело матери, но и она была не вечна. Принцессы же… Дракону даже и вспоминать про них не хотелось. Столь ничтожными они казались. И хоть у ящера тоже была цель, заданная его матерью, но он не был рожден как орудие. Вероятно, ящер стал единственным ее творением, которое она сделала без цели. Так, просто для себя. Чтобы ей самой не было так одиноко. Но, похоже, она нисколько не задумывалась, что станет с ним, когда она уйдет. Единственное существо во всем мире, пусть и не специально, но предало его. Обрекло на вечное одиночество. И это больно ранило гиганта.

— Хорошо быть богом, конечно. Но очень скучно… — снова вздохнул он, поправляя хвостом верхушку «картины».

Возможно из-за скуки, он и решил наконец помочь Мане. В конце-концов, дракону просто