Еврипид - Татьяна Гончарова

Перед угрозой взаимного уничтожения все больше казались не такими уж важными различия в образе правления и обычаях, и спартанские матери оказывались такими же жалкими, беззащитными, осиротевшими старухами, как и афинские, беотийские, фессалийские, аргосские матери, как Гекуба, бывшая троянская царица, брошенная судьбой и людской жестокостью на самое дно страданий:

. Но стонут и там,На тихом Евроте,Верно, спартанки:Стонет и плачет дева в дому;Дряхлой рукой терзаетМать там косы седые,Щеки терзает, а кровьПо пальцам с ногтей струится.

С этого времени поэзию Еврипида наполняют скорбные тени бесчисленных жертв человеческой несправедливости и жестокости, тех, кого погубила древняя распря из-за прекрасной Елены, и тех, что гибли, невинные и безымянные, каждый день по всей Греции. И Гекуба, потерявшая все, что она имела, схоронившая всех своих близких, дряхлая беззащитная рабыня хитроумного Одиссея, и ее внучонок Астинакт, жалкий птенец меднобронного Гектора, сброшенный победителями с башни, — это были те жертвы грозного бога войны, мысль о которых не давала покоя поэту и которые стали для него символами безмерного, поистине вселенского страдания. Ничем нельзя было ни объяснить, ни оправдать гибель детей — нежного цвета эллинства, его надежды и будущего, и Еврипид все больше склоняется к мысли, что войну надо немедленно остановить, пусть даже ценой уступок спартанцам. Он все чаще взывает к разуму и доброй воле своих соотечественников, убеждая их прекратить братоубийственную бойню:

Месть породила местьИ бойню бойня,Но избавление от тяжких бедБессмертные даруют смертным, —Все в их руках.

Это было тут же замечено, и прежде всего теми, кто любой ценой, даже ценой уничтожения доброй половины своего народа, стремился удержать власть в Афинах и влияние в Греции, и начиная с постановки «Гекубы» Еврипиду все чаще вменяют в вину не только безнравственность и пагубное свободомыслие, но еще и лаконофильство, предательство афинских интересов. А это обвинение было посерьезнее всех прежних, особенно в той обстановке, которая складывалась в 20-е годы в Афинах, когда немало граждан, обвиненных в измене, поплатились за это изгнанием и даже самой жизнью.

Под влиянием военных неудач последних двух лет в городе резко обострились внутренние разногласия: сторонники умеренной демократии, а также все более громко выражавшие свое недовольство аристократы требовали заключения мира со Спартой и упорядочения дел в государстве, в то время как Клеон и его приверженцы всеми силами стремились удержаться у власти. Чтобы как-то поправить пошатнувшееся финансовое положение города, по предложению Клеона были введены новые налоги и почти вдвое увеличен форос союзников, и в то же время, чтобы хоть как-то поддержать нищающий вследствие военных тягот демос, была доведена до трех оболов в день оплата должности гелиаста — присяжного в суде. Поскольку к этому времени служба на какой-то государственной должности и особенно место присяжного стали для многих афинских граждан единственным источником дохода, их добивались всяческими способами, не брезгуя ни подкупом, ни обманом, ни клеветой на предлагаемых соперников. Как писал в связи с этим где-то около 425 года неизвестный автор «Государственного устройства афинян», в эти годы афинянам приходилось разбирать столько частных и государственных процессов, «сколько не разбирают и люди вообще». Эта полуголодная армия присяжных, «граждан из фратрии трех оболов», как не замедлил окрестить их Аристофан, становится все больше позором и посмешищем Афин. Они кажутся вездесущими, и один из героев неугомонного комедиографа не верит тому, что перед ним карта Аттики и Афин, поскольку не видит на ней афинских присяжных: «Пустяки, не верю я: присяжных здесь не видно заседателей».

Используя свое влияние в собрании и обманывая народ, демагоги возвышали своих приверженцев, раздавая должности случайным людям, часто невежественным и непорядочным, и преследовали, изгоняли и даже уничтожали людей умных, образованных, энергичных и потому опасных для них. Стратеги были вынуждены исполнять решения, которые им навязывали, которых они не одобряли и которые в большинстве случаев вели к новым утратам и поражениям. Стремясь удержаться у власти, ставшей для них источником обогащения, демагоги всячески потворствовали той массе обнищавшего, усвоившего паразитическую психологию люда, который скучился в Афинах, и вовлекали его во все новые и новые опасные политические авантюры. Мнением же сельских жителей, больше всех страдавших от войны, они особенно не интересовались. Народное собрание все больше превращалось в говорильню, где, как писал Аристофан:

Сидят бараны, головы уставивши,В овечьих шкурах, с посохами длинными.И крокодил баранам этим держит речь,Зубами отвратительными лязгая,Визжа как боров под ножом убойщика.

Эти крокодилы, и первый среди них — Клеон, не очень-то церемонились с валяльщиками, башмачниками, плотниками, кузнецами, рыночными торговцами, из которых, как писал по этому поводу Ксенофонт, состояло Народное собрание, не жалели ложного пафоса и несбыточных обещаний, добиваясь одобрения своим замыслам дальнейших захватов и расширения афинского влияния в эллинском мире.

В смутном предчувствии катастрофы все больше патриотически мыслящих граждан выступали против бессмысленной братоубийственной распри и пытались хоть как-то противостоять гибельной для Афин политике демагогов, и прежде всего Клеона, стремясь спасти общество от полного разложения. Все чаще умы обращались к демократии еще до Эфиальта и Перикла, к суровым временам Клисфена, Солона и даже Драконта, которые представлялись теперь почти идеальными временами умеренности, всеобщего трудолюбия, трезвости, скромности и благочестия. И первым среди них был по-прежнему Аристофан, бесстрашно продолжавший борьбу с новым хозяином Афин, который, по его словам, «одной ногой уперся в Пилос, а другой — в Собрание, расставясь так: Широкий зад — в Раззявине, в Грабильном — руки, а заботы — в «Жуликах» и которому уже мало кто в городе осмеливался прекословить открыто. В своей комедии «Всадники», поставленной во время Леней 424 года, он дал настолько сильную и обнаженную сатиру на Клеона «союзникам, гостям на посмеяние», что никто из актеров не решился даже играть роль Пафлагонца, и, как доносит традиция, Аристофан сыграл эту роль сам, без маски, лишь слегка подкрасив лицо.