Плачь, Маргарита - Елена Съянова

— У тебя сильный жар, — заметил Пуци, потрогав его лоб. — Я все-таки позову…

— У меня с войны то жар, то холод, то сердце, то голова… Если всерьез к этому относиться, то и впрямь сдохнешь. А я говорю тебе, что переживу третий рейх!

— Ладно, ладно, хоть четвертый! Я даже не знаю, шутишь ты или бредишь.

Лей приподнялся.

— Я похож на шутника?

— Роберт, послушай! Не теряй хоть ты голову! — взмолился Пуци. — А то у нас тут и так начинается черт знает что! Кто рыдает, кто лежит трупом, кто злорадствует, кто бредит! Всюду врачи. Какой-то дом для умалишенных!

— Тогда в нем не хватает еще одного… пациента — не находишь? — мрачно заметил Лей.

Пуци едва сдержал улыбку.

— Да, Руди здесь сильно недостает. Хотя в подобных ситуациях вы с ним как раз и сохраняли здравый смысл.

— Ты поедешь со мной? — спросил Роберт. Пуци понял.

— Я бы не просил тебя, Эрнст, но… Я в самом деле плохо себя чувствую. К тому же можешь себе представить, как нас там встретят. Головы я, конечно, не потеряю, но…

— Не лучше ли завтра съездить? — осторожно предложил Пуци.

Лей медленно поднялся и сел, держась за грудь. Потом встал и прошелся, глубоко дыша.

— Нет, поедем сейчас. Я только переоденусь. Через четверть часа спускайся к машине.

Салон Монтре с полудня был закрыт. Слухи расползались стремительно. Факт самоубийства скрыть не удалось, несмотря на присутствие в доме священника. Говорили, что мадам застрелилась из-за измены любовника. Кто-то добавлял, что она заговорщица, шпионка, коммунистка и т. д., но на первой версии сходились все.

В шестом часу в сумерках вокруг дома собралась изрядная толпа. Полетт была известной личностью, и у многих ее смерть вызвала скрытое злорадство, в особенности у женщин, не имевших средств, чтобы переступить порог ее роскошного салона. В самом доме стояла тишина; окна почти все были темны, свет горел лишь в гостиной на первом этаже и спальне, где лежало тело покойной.

Пуци предусмотрительно попросил Кренца предварить их визит звонком Шарлю Монтре, что тот и сделал, использовав весь свой авторитет и адвокатскую убедительность.

— Этим людям мало того, что они оклеветали и погубили ее, так они еще желают потешить свою арийскую сентиментальность? — отвечал Монтре.

— Даю вам слово, что доктор Лей не имеет к публикациям никакого отношения, — заверил Кренц.

— Знаю я, к чему он имеет отношение! Но если так, назовите мне имена тех, кто отвечает за эту подлую писанину.

— Господин Монтре, опровержение уже подготовлено и появится в утренних газетах. Но сейчас речь идет о другом. Всего лишь о вашей снисходительности к горю человека, который любил и глубоко уважал вашу покойную жену и теперь сам, находясь в тяжелом состоянии, чувствует глубокую вину за случившееся…

— Даю ему десять минут. Но впредь очень прошу вас, господин адвокат, способствовать ограждению моего дома от визитов любого из членов этой партии убийц!

Полетт выстрелила себе в сердце в 11 часов 50 минут. Выстрел был точный, и умерла она сразу. В той самой спальне, где они были вместе всего несколько дней назад, вместо широкой кровати стояла другая, поуже, застеленная белым атласом. Горели свечи; в ногах покойной сидела ее старая горничная — та самая, что нашла посмертное письмо и добилась того, чтобы Монтре согласился передать его Лею.

Роберт несколько минут смотрел в восковое лицо; потом почувствовал, что старушка тронула его за руку; кивнув ему на свой стул, вышла. Роберт машинально сел, и лицо Полины под новым углом зрения вдруг как будто переменилось — оно сделалось живее и точно улыбнулось ему лукаво.

Он никогда не относился серьезно к этой связи — каждый жил своею жизнью, по полгода не вспоминая друг о друге. Так ему казалось. Встречаясь, они просто наслаждались друг другом, без условий, обещаний, пустых тирад. Она была чудесная любовница — смелая, нежная, гибкая как кошка и изобретательная — настоящая француженка. Разве мог он предполагать, что именно в этот, пожалуй, самый приятный из его романов внезапно вторгнется боль, кровь, смерть?

«Ты меня предал», — написала она, сама в это не веря, потому что знала: не мог он предать ее.

«Весь мир мне противен, все в нем потеряло смысл…» Он и этого не мог понять. У нее был дом, положение, два здоровых сына, спокойный муж, друзья и поклонники, деньги, развлечения — все! Как же это все могло так в одночасье опротиветь, сделаться лишним, ненужным, потерять смысл? И чем же тогда жила все эти годы ее душа, что она ценила по-настоящему? Неужели эти редкие свидания без обязательств, поцелуи и объятия с человеком, который был и всегда оставался для нее чужим мужем, отцом чужих детей и даже чужим любовником? Значит, он не был ей чужим… Значит, что-то их соединяло.

Его опять тронули за плечо. Горничная присела рядом и вздохнула; голова ее немного тряслась — не то с укором, не то от старости.

— Анна, может быть, вы мне объясните, что она сделала, почему? — спросил Роберт, морщась от боли, разламывающей грудь.

— Может, и объясню, — кивнула старушка. — Чего ж тут. Мог бы и сам догадаться. Ее ведь в чем обвинили-то? В том, что она тебя погубить задумала! Хоть и не черным по белому, но непременно к этому б подвели, нелюди! А как же она могла пережить такое? Оклеветали б, опутали на всю-то жизнь, а как же ей после этого сыночку твоему, Роберу, в глаза глядеть? Как ей…

Он схватил ее за плечи, на мгновенье ослепнув от боли и ярости. Слова застряли в горле, но ему казалось, что он кричит:

— Робер мой сын?

Руки разжались. Это была правда, и она все объяснила ему. Не из-за него ушла Полетт, а из-за этого четырехлетнего мальчика, их сына, которого она звала сероглазым солнышком и лишь именем посмела намекнуть…

— Полли с Шарля слово взяла, как подрастет Робер, правду ему открыть, — сказала Анна, отходя от Роберта по другую сторону кровати. — Вот сегодня утром он ее и спрашивает, а не пора ли сказать, мол, правду об отце-то? В шутку сказал, конечно, сгоряча… А она вдруг белая стала, тихая… Голова, говорит, болит сильно, пойду полежу. И потом — выстрел. На весь дом… Детям сказали — в кухне от рождественского фейерверка ракета взорвалась.

Роберт поднялся. В глазах было темно от боли, но лицо Полетт оставалось светлым пятном. Он нагнулся и поцеловал ее на прощанье. Молча кивнул Анне, которая снова уселась на свой стул — с поджатыми губами и неожиданно лукавым выраженьем старческого сухонького лица. Старушка не думала о последствиях сказанного, она просто мстила ему за свою Полли.

Он вышел. Спускаясь по лестнице, думал, что потеряет сознание. У дверей толпа зевак тотчас обратила на него любопытные взоры, и Роберт стиснул зубы, чтобы пройти сквозь этот строй скучающих и равнодушных.

Он сел в машину, мечтая о беспамятстве. Боль была такая, какой он еще никогда не испытывал; она раздирала его от затылка до живота. Проглотив таблетки, он скорчился на заднем сиденье, стараясь не терять дыхания. Ему казалось, что он молчит; на самом же деле Пуци вздрагивал от его стонов, похожих на приглушенный крик. Но беспамятства не было. Пуци вывел его из машины, и тут же его подхватили чьи-то руки. Роберт видел над собою медленное колыхание темноты, затем белые каменные своды со старинным плафоном, простой потолок коридора с тенями от настенных светильников, наконец, знакомую люстру, которая вдруг зажглась и погасла над его головой. Но и это не было беспамятством — просто в спальне выключили верхний свет… Он корчился от боли, а врачи все совещались, пока боль не начала отступать сама собою. Она словно закончила свое дело и отошла, бросив его разорванное на части тело валяться здесь и постигать бессмысленное.

Роберт лежал, соображая, как собрать себя в единое целое, и, кажется, даже спросил об этом кого-то из врачей…

Гитлер навестил Лея, когда тот почувствовал себя лучше. Фюрер некоторое время как будто подыскивал слова, которые могли выразить охватившие его чувства.

— Это ужасно! — наконец произнес он. — Такая нелепость… Я понимаю, как вы удручены. Я пережил это сам. Четыре года назад одна дурочка… Об этом тяжело вспоминать. Хотя я ни в чем не был виноват, но… как же я тогда осуждал себя! Как ненавидел! Мой дорогой, вы не должны так к себе относиться. Вы взяли на себя слишком большую ответственность.

Последнюю фразу Роберт воспринял как напоминание.

— Мой фюрер, я передумал относительно отпуска и готов приступить к исполнению своих партийных обязанностей, — ответил он.

Взгляд фюрера сделался печальным.

— Ваша партийная обязанность сейчас — восстановление сил. Почему вы заговорили со мной таким казенным языком, Роберт?

— Я заговорил с вами языком, который необходим мне для восстановления сил. Прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Я понимаю. — Гитлер кивнул. — Хотя вы снова к себе чересчур безжалостны, я понимаю вас. Эта история оставила нам проблемы, которые нужно решать. Ваши взаимоотношения с Геббельсом… Только не подумайте, что я собираюсь его защищать! По-человечески я зол на него не менее вашего. Но что с ним делать, с этим Ахиллесом! Выгнать из партии? Отправить на перевоспитание в один из трудовых лагерей СА? Возможно, мы так и поступим. Как только придет в себя, я ему поставлю условие: или он добьется того, чтобы ваши отношения восстановились, или предложу сдать дела.