Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина - Александр Лебедев

«Побуждением их… была ложно понимаемая любовь к отечеству, служившая для них самих покровом беспокойного честолюбия; они не чувствовали, как ныне признают единогласно во всех показаниях своих, что чрез предполагаемые ими средства, никакая истинно полезная цель не могла быть достигнута; что существование такого Сообщества было беззаконно и противно нравственности…»

Нашими историками да и самими декабристами многократно отмечалось то характерное обстоятельство, что во всех официальных документах, допущенных к обнародованию Николаем, в санкционированных властями версиях декабристского движения и восстания на Сенатской всячески затушевывались истинные цели декабристов, замалчивались их подлинные побуждения и скрывались их «сокровенные» цели. Это все достаточно известно. Меньшее внимание в исторических и иных исследованиях уделяется тому обстоятельству, что официальная версия событий 14 декабря и декабристского движения вообще едва ли не первым делом предполагала необходимость, государственную, политическую необходимость попрания чести участников движения.

Во время отбытия каторжных работ среди декабристов шло живое и подробное обсуждение всего того, что свело теперь их вместе столь, в буквальном смысле, тесно.

«В разговорах очень часто речь склонялась к общему нашему делу, и, слушая ежедневно частями рассказы, сличая эти рассказы и поверяя их один другим, с каждым днем становилось все более понятным все то, что относилось до этого дела, все более и более пояснялось значение нашего Общества, существовавшего девять лет вопреки всем препятствиям, встречавшимся при его действиях; пояснялось также и значение 14 декабря, а вместе с тем становились известными все действия комитета при допросе подсудимых и уловки его при составлении доклада, в котором очень немного лжи, но зато который весь не что иное, как обман. Избрать из находившихся под следствием определенное число виновных и обречь их на жертву было нетрудно, — всякий, кто был уличен в непристойных словах против правительства, подвергался уже всей строгости законов; но труднейшая задача комитета состояла в том, чтобы, давши как будто несомненные доказательства добросовестности, осквернить перед общим мнением цель Тайного общества и вместе с тем осквернить побуждения каждого из членов этого Общества.

Для достижения своей цели члены комитета нашли удобным при составлении доклада, опираясь беспрестанно на собственные признания и показания подсудимых, поместить в своем донесении только то из этих признаний и показаний, что бросало тень на Тайное общество и представляло членов его в смешном или отвратительном виде…»

К слову сказать, Якушкин, возможно, потому и встретил с такой неприязнью книгу Н. Тургенева «Россия и русские», что почувствовал в ней некоторое занижение общественного значения и высокой нравственной роли Тайного общества, не принимая в расчет то обстоятельство, что автор книги в своих суждениях и оценках был отчасти связан некоторыми тактическими соображениями, относящимися и к его собственной судьбе, и к судьбе его братьев. Была тут, конечно, и некая принципиальная сторона, были и некоторые иные внешние наслоения — но это в данном случае другой уже разговор…

Бог знает почему (если употребить тут эту безличностную формулу), именно нравственную «сторону дела» в декабризме многие авторитетные исследователи едва ли уже не традиционно, во всяком случае привычно считают стороной внешней и несущественной для декабризма, понимания его сущности. «Нравственные цели» общества считаются лишь своего рода «прикрытием», «крышей» для осуществления его «сокровенных целей». При этом иногда ссылаются на подходящие к случаю суждения отдельных декабристских деятелей. Но в то же время совершенно иные суждения иных деятелей «снимаются» как тактически вынужденные, маскировочные и отвлекающие. Я не стану в этом случае приводить цитаты из научных и популярных трудов — сюжет известный и типический, дело не в лицах. Дело, очевидно, в той системе утилитаристских представлений о нравственности, согласно которой нравственность вообще оказывается делом чуть ли не третьестепенным, чуть ли не прикладным и служебным. Именно эти представления, накладываясь на явление реального декабризма, приводят к тому, что тот же, скажем, Пестель оказывается чуть ли не «лучшим из лучших» в декабризме и «самым близким и понятным», а тот же, скажем, Якушкин — каким-то моралистом, проповедником долготерпения и чуть не смирения, не готовым «идти до конца» и вообще не очень-то «надежным» революционером, а может быть, и вовсе не революционером…

Надо ли распространяться о том, что подобная трактовка соотношения нравственного с политическим в декабризме, низведение «дум высокого стремленья» до уровня не то маскарадного костюма, не то «крыши», прикрывающих подлинное лицо декабристов и суть их замыслов, досадно неоригинально и рискованно напоминает логику версии, положенной в основу официального обвинения по «делу» декабристов. Но вот о том, что в самой оценке роли и общественной значимости того или иного «крыла», той или иной тенденции в декабризме принципиально недопустимо следовать «Росписи государственным преступникам Приговором Верховного уголовного суда осужденным к разным казням и наказаниям», — об этом сказать надо определенно. Пусть даже в основу этой «Росписи» был и положен принцип, выдвинутый «самим Сперанским», как известно.

Кара, «несчастье», как говорили в ту пору сами декабристы о санкции, примененной к ним, с точки зрения ее соответствия тогдашним нормам законодательства — вопрос все-таки достаточно частный. В популярной литературе у нас преобладали по этому поводу выражения вроде: «зверская расправа», «акт произвола» и т. п. Многие из декабристов писали впоследствии, что их судили за одни намерения, а не дела, что, конечно, не вполне соответствует действительности. Лунин в своем «Разборе донесения тайной Следственной комиссии» говорит об истязаниях, которым подвергли декабристов, что «история всех времен и народов не представляет сему примера». Это большое преувеличение. Вообще, как отмечал еще М. Довнар-Запольский, «сравнительно с практикою XVII в. и требованиями тогдашнего закона, основанного на Петровском регламенте, приговор в редакции императорской резолюции вовсе нельзя признать суровым. Напрасно так подчеркивали декабристы его суровость в своих позднейших записках». Во всяком случае, не надо, мне кажется, мерой «наказания» определять и в этом случае, в частности, значительность и уровень, общественную важность совершенного.

Николай, решаясь вступать на трон, уже знал о заговоре, знал, что дело гладко тут обойтись не сможет, и готов был к тому, что все может обернуться для него очень круто. Внутренне он уже был, если опять-таки можно так выразиться, карателен с самого начала — и допросные листы, и веревка для петли были у него в кармане. Все так, но вот сколько-нибудь особо широкая карательная акция — такая, которая могла бы принять лавинный характер массового политического террора, — была ему, конечно, совершенно ни к чему, ибо оказалась бы с неизбежностью антидворянской и потому потрясла бы социально-политические устои его режима. Да и то еще надо учесть, что время для подобного рода массового террора, который, по сути дела, всегда ведь является той или иной формой гражданской войны, еще не приспело. Тем более это относится к массовому террору как обычному средству решения необычных социально-политических коллизий. Тут, надо сказать, сейчас у нас возникли, на нашу беду, иные точки отсчета и, конечно, иной ретроспективный подход к любым прецедентам в истории. Наш век познакомил нас с таким явлением, как индустрия массового уничтожения людей, массовых карательных акций, политического геноцида в огромном геополитическом диапазоне — от гитлеровской Германии с ее лагерями смерти, печами и душегубками, до полпотовской Кампучии с ее «деревнями смерти» и «мотыжным» террором. Как-то несуразно, согласимся, с этаких «высот» карательности ужасаться «свирепостью» расправы царя над декабристами, несуразно и натянуто, а пожалуй, и не очень-то серьезно. Да и сама суть «дела» тут совсем в ином. Всякий массовый террор по необходимости безличностен, он, в частности, тем и ценен для карателей, что обезличивает жертвы, вообще «снимает» всякий вопрос о конкретной личности «караемых», он как раз и направлен на то, чтобы вообще уничтожить всякую личность, личностное начало в человеке — личное мужество, чувство личного достоинства, вообще понятие о каких бы то ни было личностных ценностях. В старые времена Николай I собственной персоной устанавливал личную степень ответственности перед ним значительной части подследственных. Он не только по особенностям своей натуры вникал чуть не во все детали «судопроизводства», даже самого ритуала казни, в мелочи условий содержания декабристов в предварительном заключении, в тюрьмах, на каторге и на поселении — этого требовали сами интересы «дела». Карательная система Николая была строго индивидуальной, и в том заключалась ее суть. Надо было изъять из общества данных людей, а не любых иных. Надо было обезглавить общество, не создавая, по возможности, великомучеников. Важен был до известной степени поэтому сам ритуал, а не просто «хлопнуть — и все дела». Надо было «расчленить», расслоить, разъять оппозицию, а не стричь всех без разбору под одну гребенку.