Итальянская новелла Возрождения - Джиральди Чинтио

Магистр Роджеро, стремясь усилить всеобщее почтение к этому ордену, всюду, где только он ни навещал своих больных, — будь то за городом, или в городе, — громко рассказывал об удивительном чуде, которое бог явил в его доме через благодатную силу штанов святого Гриффона. А пока он занимался этим делом, фра Никколо с товарищем не упускали случая продолжить начатую ими удачную охоту, доставляя тем немалое удовольствие как служанке, так и госпоже. Последняя же не только стремилась удовлетворить свою чувственность, но и полагала, что избранное ею средство — единственно верное против ее жестоких страданий, так как прилагалось оно к месту, соседящему с тем, где гнездился недуг; и, будучи женой врача, она при этом вспоминала слышанный ею текст Авиценны, в котором говорится, что приложенные средства приносят пользу, а те, что постоянно применяются, излечивают; а потому, наслаждаясь с монахом к обоюдному их удовольствию, она наконец убедилась, что совсем излечилась от своего неизлечимого недуга благодаря отличному лекарству, примененному благочестивым монахом.

Новелла X

Благородному и родовитому мессеру Франческо Арчелла

Фра Антонио из Сан-Марчелло, исповедуя, торгует царством небесным, и ему удается накопить таким способом уйму денег; двое феррарцев с помощью искусного обмана продают ему поддельную драгоценность; узнав, что это подделка, он приходит в отчаяние и умирает от огорчения

Во времена Евгения IV[93], достойнейшего из князей церкви Христовой, был в Риме преклонного возраста монах, которого считали правоверным католиком и человеком добродетельной и святой жизни. Звали его фра Антонио из Сан-Марчелло, и принадлежал он к ордену сервитов[94]. Много лет он состоял в числе исповедников храма св. Петра, и, исполняя эту должность, он не поступал так, как это в обычае у некоторых, именно не приставал к людям с ножом к горлу, но привлекал их ласковым обхождением и приятными манерами; он убеждал каждого идти к нему на исповедь, доказывая, что, подобно воде, гасящей бушующее пламя, святое милосердие с помощью праведной исповеди дает очищение от грехов и в этой жизни и в будущей. И приди к нему какой угодно злодей, повинный во всех преступлениях и недопустимых грехах, на какие лишь отваживается душа человеческая, — если только в руке грешника зажато было что-либо иное, а не просто воздух, он единым махом способен был посадить его рядом со святым Иоанном Крестителем. Так-то он в течение долгих лет зарабатывал уйму денег и считался всеми чуть ли не святым; и не только большинство иностранцев, но и итальянцы ни за что не соглашались исповедоваться у другого священника, ежедневно наполняя то большим, то меньшим количеством денег его мошну. Он накопил таким образом много тысяч флоринов, делая вид, что тратит их на постройки, производимые в его монастыре; однако на самом деле так малы и редки были его траты, что по сравнению с огромными его доходами это было все равно, как если бы из Тибра зачерпнуть стакан воды.

Около этого времени прибыли в Рим двое молодых феррарцев, одного из которых звали Людовико, а другого Бьязио. С помощью фальшивых монет, поддельных драгоценностей и разных других мошеннических штук они, как это в обычае у людей их ремесла, надували всех, с кем имели дело, и таким-то образом странствовали по свету. Они прослышали о великом богатстве фра Антонио и заметили также, что он скупее всех других стариков монахов: ведь в должности исповедника он оставался не по какой другой причине, а только из закоренелой своей жадности; и исповедальне его, в которой он постоянно торговал местами на небесах, вполне подошло бы название конторы таможенных сборов. Они подметили также, что этот славный монах постоянно имел сношения и вел какие-то дела с менялами, которые, владея разными языками, вечно околачиваются около храма св. Петра, предлагая свои услуги по размену денег всяким чужеземным паломникам. Однако эти люди не только меняли монаху попадавшие к нему в руки иностранные монеты на итальянские. Он пользовался их советами при покупке драгоценностей, которые проходили через их руки. Разузнав все подробности относительно успешных дел этого монаха, наши феррарцы решили присоединить его к числу людей, одураченных ими. Для этого Бьязио, хорошо говоривший по-испански, чтобы выдать себя за испанского менялу, повесил себе на шею лоток с деньгами и в числе других расположился утром перед собором св. Петрами всякий раз, когда брат Антонио входил или выходил, он снимал перед ним шляпу, приветствуя его веселой улыбкой. Так продолжалось несколько дней. Однажды монах, пожелав познакомиться с ним поближе, ласково подозвал его и спросил, как его зовут и откуда он родом. Бьязио, весьма обрадовавшись тому, что рыбка, как видно, клюнула, вежливо ответил так:

— С вашего разрешения, мессер, меня зовут Диего из Медины, и нахожусь я здесь не столько для размена денег, сколько для того, чтобы купить какой-нибудь красивый драгоценный камень в оправе или без нее, если такой мне попадется. С божьей помощью, я большой в них знаток, потому что я долго жил в Шотландии, где ознакомился с разными тайнами этого ремесла. Во всяком случае, я весь к вашим услугам, отец мой, и, если вам попадутся испанские монеты, я готов служить вам за самый ничтожный барыш как из почтения к вашему сану, так и ради того удовольствия, которое доставляет мне это новое, крайне лестное для меня знакомство с вами.

Монах, заключивший из ловкой речи шарлатана, что тот большой знаток в драгоценных камнях, был немало этим обрадован и счел за большое счастье приобрести такого друга, а потому с приятной улыбкой ответил ему:

— Послушай, Диего, ты, конечно, знаешь, что всякая истинная любовь должна быть взаимной. Так вот, приняв во внимание, что я обладаю особой властью и, может быть, большей, чем остальные исповедники этого храма, не поленись, если встретишь кого-нибудь из своих земляков или какого другого иностранца, послать его ко мне, и из любви к тебе я отнесусь к нему с доверием. И это будет для меня основанием оказать и тебе какую-нибудь услугу.

Итак, обменявшись изъявлениями благодарности и решив помогать друг другу, как отец сыну, каждый из них вернулся к исполнению своих обязанностей.

Людовико, нарядившись, как у него было условлено с Бьязио, провансальским матросом, бежавшим с галеры, расхаживал по храму св. Петра, прося подаяния; и так как он был чрезвычайно опытным в своем искусстве, то, получая милостыню от каждого и не забывая в то же время своего настоящего дела, он набрал изрядно деньжат; бродя по церкви, он не сводил глаз с вымпела и, улучив минуту, когда фра Антонио не был занят исповедью, он медленным шагом смиренно приблизился к нему и попросил его выслушать. Кошель монаха был пригоден для всяких денег, а потому святой отец не пренебрег и этим человеком, которого он по виду принял за бедняка. Людовико стал на колени, потом поднялся и, осенив себя крестным знамением, начал так:

— Отец мой, хотя и велики грехи мои, я пришел, однако, сюда не столько для исповеди, сколько ради того, чтобы открыть вам величайшую тайну, и именно вам, а не кому-либо другому, потому что в вас, как мне кажется, вижу величайшую доброту и преданность служению богу; и я не знаю, что за дух побуждает и принуждает меня открыться исключительно вам — мне ли на счастье, вам ли на пользу; и потому прощу вас и умоляю, ради истинного бога и во имя святейшего таинства исповеди, соблаговолите соблюсти все это в тайне, ибо это, как вы увидите, необходимо.

Фра Антонио, заключивший из таких слов, что можно будет извлечь какую-то выгоду из этого человека, быстро повернулся к нему и, внимательно осмотрев его, благосклонно ответил:

— Сын мой, если ты хочешь мне довериться, то нет препятствий к выполнению велений твоего духа; не премину напомнить тебе, что ты можешь свободно открыть мне все свои тайны без малейшего опасения, так как тебе следует знать, что ты их поведаешь не мне, а богу и что самая позорная смерть (если бы не то, что за ней последует вечное осуждение) была бы недостаточным наказанием для священнослужителя, разгласившего хотя бы малейший пустяк, доверенный ему на исповеди.

Людовико, который был большим ловкачом, сделал вид, что прослезился, и так ответил монаху:

— Мессер, я верю тому, что вы говорите, но все же продолжаю бояться, так как дело это очень страшное и грозит мне большими неприятностями и даже опасностью для жизни.

А жадный монах, со своей стороны силясь разгадать, в чем дело, не переставал убеждать его самыми вразумительными доводами, чтобы тот вполне ему доверился. Долго промучив монаха разными хитрыми проволочками и убедившись, что любопытство его разгорелось до крайности, Людовико начал, наконец, с застенчивым видом рассказывать по порядку, как он долгое время был в неволе на каталонской галере: свой рассказ он заключил сообщением, что располагает карбункулом, которому цены нет. Он-де украл его ночью у одного своего товарища по галере, грека, умершего от заразной болезни; Людовико один знал, что эта драгоценность была зашита у грека на груди; а грек похитил карбункул вместе с другими драгоценными предметами, когда, прибегнув к хитрейшей уловке, сообща с одним немцем ограбил сокровищницу собора св. Марка[95]; и вот, на беду свою, попали они все на эту злосчастную галеру, а когда она потерпела крушение в Мессинском заливе, Людовико с другими осужденными бежал с нее и добрался до Рима. Закончив свое складное вранье, Людовико, роняя слезы, прибавил: