Утешительная партия игры в петанк - Анна Гавальда
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лука пришел их поцеловать:
– А как же птица?
– Все еще спит.
– А когда проснется?
Шарль развел руками: нет, он не мог этого знать.
– А ты? До завтра останешься?
– Ну конечно, останется, – уверил его отец. Давай… теперь спать, мама ждет.
– А придешь завтра в школу на мой спектакль?
– У тебя красивые дети.
– Да… А Марион? Ты ее видел?
– А как же, – прошептал Шарль.
Молчание.
– Алексис…
– Нет. Ничего не говори. Знаешь, то, что Корина так себя ведет, ты не сердись на нее… Ведь это она со мной тогда возилась… И все, что относится к моему прошлому, я думаю, пугает ее… Понимаешь?
– Да, – ответил Шарль, который на самом деле ничего не понимал.
– Если бы не она, я бы так и остался и…
– И что?
– Трудно объяснить, но я тогда почувствовал… чтобы вырваться из ада, я должен оставить там музыку. Своеобразная сделка…
– Ты больше совсем не играешь?
– Иногда… Фигню всякую… Вот, на завтрашнем спектакле аккомпанирую им на гитаре, но по-настоящему… нет.
– Не могу поверить…
– Понимаешь… Это выбивает меня из колеи, делает уязвимым… Не хочу больше никогда никаких ломок, а музыка для меня слишком сильный наркотик… Музыка, она засасывает…
– От отца слышно что-нибудь?
– Нет. А ты… Сам-то как?.. Дети есть?
– Нет.
– Женат? – Нет.
Молчание.
– А Клер?
– Клер тоже не замужем.
Корина принесла десерт.
***– Все в порядке?
– Все прекрасно, – ответил Шарль, – ты уверен, что помешаю?
– Кончай…
– Я рано уеду… Можно принять душ?
– Ванная там.
– Не одолжишь майку?
– У меня есть кое-что получше…
Алексис вернулся со старой тенниской Lacoste.
– Помнишь?
– Нет.
– Это же у тебя я ее когда-то стащил.
И не только ее… подумал Шарль, говоря ему спасибо.
Хотел было, чтобы не отклеились пластыри, но потом плюнул и позволил себе расслабиться. Надолго.
Краем полотенца протер зеркало, чтобы взглянуть на себя.
Вытянул губы.
Решил, что немножко похож на ламу.
Весь израненный.
Так она сказала…
Высунулся из окна, чтобы закрыть ставни, увидел, что Алексис со стаканом в руке сидит один на ступеньках террасы. Натянул брюки и захватил сигареты.
И бутылку по дороге.
Алексис подвинулся, освобождая ему место.
– Смотри, какое небо… Сколько звезд…
– …
– А через несколько часов снова рассветет.
Молчание.
– Зачем ты приехал, Шарль?
– Отдаю долг памяти.
– А что я играл для Нуну? Не помню…
– Все зависело от того, как он был наряжен… Когда на нем был тот идиотский плащ…
– Знаю! «Розовую пантеру»… Манчини…
– А когда он принимал душ и мы видели его волосатую грудь, выход гладиаторов на арену…
– До… До-Соль…
– Когда он являлся в своих кожаных шортах… Те, что с вышитыми желудями на передних карманах, и мы умирали со смеху, на этот случай у тебя в запасе была баварская полька…
– Ломанна…
– Когда он пытался заставить нас делать уроки, ты затягивал ему мотивчик из «Моста над рекой Квай».
– Он его обожал… Совал указку подмышку и слушал так серьезно…
– Когда ему удавалось с первого раза вырвать у себя из уха волосок, ты выдавал «Аиду»…
– Точно… Триумфальный марш…
– Когда он нас доставал, ты изображал сирену скорой помощи, которая увозит его в больницу. Когда мы безобразничали, и он запирал нас в твоей комнате до прихода Анук – уж она-то с вами разберется, – ты трубил что-нибудь жалостливое из Майлза прямо в замочную скважину…
– «Лифт на эшафот»?
– Вот-вот. А когда он гонялся за нами, чтобы отправить в ванную, ты запрыгивал на стол и исполнял «Танец с саблями»…
– Помнится, с ним я страшно намучился… Ни хрена у меня не получалось…
– А когда нам хотелось конфет, то специально для него ты брался за Гуно…
– Или за Шуберта… Зависело от того, сколько мы хотели получить… Когда он выкидывал эти свои глупые фортели, я добивал его «Маршем Радецкого»…
– Вот этого я не помню…
– Да как же… Пум-пум – это Штраус. Шарль улыбнулся.
– Но больше всего он любил…
– Вот это… – продолжил Алексис, насвистывая.
– Да… Тогда можно было просить все, что угодно… Он готов был даже подделать подпись моего отца в дневнике…
– La Strada…[149]
– Помнишь? Он повел нас смотреть этот фильм на улицу Ренн…
– И потом мы дулись на него целый день…
– Ну да… Ничего не поняли… Мы-то с его слов ожидали что-то вроде «Новобранцы сходят с ума»…[150]
– И как же мы были разочарованы…
– И какие же мы были идиоты…
– Ты вот тут удивлялся только что, но кому, по-твоему, я могу об этом рассказывать? Ты сам кому-нибудь рассказывал?
– Никому.
– Вот видишь! Про Нуну рассказать невозможно, – добавил Алексис, прокашливаясь, – это надо было видеть.
Ухнула сова. И что же? Пора кончать этот разговор!
– Знаешь, почему я тебя не предупредил?
– …
– О похоронах…
– Потому что ты говнюк.
– Нет. То есть да… Нет. Потому что я хотел, чтобы она хоть раз принадлежала только мне.
– …
– С первого же дня, Шарль, я… Я страшно ревновал… Вообще-то я…
– Давай, продолжай… Расскажи-ка мне… Мне и впрямь интересно узнать, как это ты из-за меня к примеру сел на иглу. Удобные оправдания собственной гнусности, я всегда тебе поражался…
– В этом ты весь… Одни слова…
– Странно, а мне-то казалось, что ты вообще подзабыл, что у тебя есть мать… И если не ошибаюсь, под конец она вообще осталась как будто одна…
– Я ей звонил…
– Потрясающе! Ладно, я иду спать… Я так устал, что не уверен, смогу ли вообще заснуть…
– Ты знал ее только с хорошей стороны… Когда мы были детьми, это тебя она смешила, а я мыл сортир и таскал ее до кровати…
– Сортир мы с тобой иногда и вместе мыли, – прошептал Шарль.
– Она из тебя сделала пуп Земли. Ты был самый умный, самый способный, самый интересный.
Шарль встал.
– Видишь, какой я распрекрасный друг, Алексис Ле Мен… Напомню тебе кое-что, чтобы ты мог спокойно рассказывать детям, как старый трансвестит пародировал Фреда Астера[150_1], а мы с тобой писались от смеха, – напомню тебе, что я, такой замечательный, бросил ее еще раньше, чем ты, бросил, как последний негодяй, и даже ни разу не позвонил… И вряд ли этот твой распрекрасный друг пришел бы на ее похороны, если бы ты даже проявил великодушие и предупредил бы его: потому что он так много работал, был так умен и талантлив, что стал человеком очень занятым и полным кретином. Ну, а теперь спокойной ночи.
Алексис пошел за ним.
– Значит, и ты знаешь…
– Ты о чем?
– Чего это стоит – сбрасывать груз на дно…
– …
– Жертвовать частью жизни, чтобы выплыть.
– Жертвовать… Частью жизни… Ну и выражаешься ты, продавец эскимо, – усмехнулся Шарль, – да мы ведь абсолютно ничем не жертвовали! Мы просто струсили… Да, «мы трусы», пожалуй, не столь шикарно звучит… Не столь пафосно… Особенно не подудишь, да? – и, приблизив большой палец к указательному: – малюсенький такой мундштук… Самый маленький…
Алексис покачал головой.
– И как же ты любишь заниматься самобичеванием… Правда, тебя воспитывали Святые Отцы… Я и забыл… Между нами – огромная разница, и знаешь, в чем она заключается?
– О да, – высокопарно изрек Шарль, – я знаю. В твоих великих Терзаниях! С большой буквы «Т», вкупе с не менее глобальным торчем, очень удобно, заметь. И что ты хочешь, чтобы я тебе ответил?
– А разница в том, что тебя воспитали люди, чтившие много всего, а меня – женщина, не верившая ни во что.
– Она верила в жиз…
Шарль оборвал себя на полуслове. Слушком поздно…
– Конечно. Достаточно вспомнить, что она с ней сделала…
– Алекс… Я все понимаю… Я понимаю, тебе надо поговорить об этом. Заметно, что к разговору ты подготовился, видать, долго репетировал… Я даже думаю, не за этим ли ты послал мне зимой столь пылкое послание… Чтобы свалить на меня все, что не удается сбросить на дно…
Но я не тот, кто тебе нужен, ты понимаешь? Я… слишком замешан в этом деле. Не могу я тебе помочь. И не потому, что не хочу, а потому, что не могу. У тебя хоть дети есть, ты… А я… я пойду спать. Передавай от меня привет своей укротительнице.
Открыл дверь в свою комнату:
– И вот еще что… Почему ты не отдал ее тело науке, ведь она столько раз заставляла тебя это обещать?
– Послушай, эта чертова больница! Тебе не кажется, что она и без того достаточно для них сде…
Он сломался.
Покачнулся, откинулся навзничь:
– Что я сделал, Шарло? – Зарыдал он, – скажи, что я сделал?
Шарль не мог нагнуться, ни тем более встать на колени. Дотронулся до его плеча.
