Мечта - Мария Лоди

— Вот он идет, дезертир!

— Вы змей! Покинуть своих друзей в трудный час!

— Оставьте его в покое. Вы же видите, от него разит запахом дорогих женщин.

— Ну что, Тома, вы видели… последние цифры. Хорошо, а? Гамбетта проскочил с легкостью телеграммы, и все остальные… удар для правительства…

— Вы называете это успехом! — огрызнулся Тома. — Поражение, да, вот что это такое.

Все уставились друг на друга в некотором замешательстве, тогда как Тома разразился мрачной маленькой речью, рисуя угнетающую картину будущего. Он был огорчен и разочарован, как ребенок.

— Но вы же не могли ожидать, что нам удастся все сразу, — бодро сказал Дагерран. — Терпение, старина. Придет день, когда даже самая лучшая их пропаганда не сможет никого убедить.

Тома смерил его испепеляющим взглядом, потом повернулся и скорбно уставился в окно.

— Не трогайте его, — сказал Шапталь. — Он, вероятно, голоден. Официант, принесите месье Беку омлет. У него была трудная ночь.

Это вызвало общий смех, но Тома молча слушал их поддразнивания. Друзья заставили его сесть и съесть омлет, запивая некоторым количеством кларета, и стали ждать, когда на его лице появятся признаки возвращающегося оптимизма.

Он определенно начинал чувствовать себя лучше. Он громко постучал по столу, приказывая принести еще омлет и еще один графин розового вина, к большому удовольствию своих друзей, полностью осведомленных о том, что он был с мадам Флоке. Шапталь видел, как он догнал ее на бульваре предыдущей ночью, и, когда Тома не вернулся, он быстро сделал соответствующие выводы. Шапталь не отличался свободой обращения, и друзья просто забросали Тома вопросами.

Тома сосредоточенно ел, не обращая внимания на их добродушное подшучивание. Затем он поднялся из-за стола.

— Куда же вы?

— Неужели уже покидаете нас?

Тома оглядел всех и положил руку на плечо Шапталя.

— Мне нужно кое-что сделать… кое-что очень важное. Я должен идти. Я приеду в редакцию во второй половине дня.

Ему предстояло сделать неприятный визит на площади Фюрстенберг. Эта мысль вызывала у него тошноту, она преследовала его целый день, и именно этим была вызвала его раздражительность.

Когда он ушел, трое мужчин за столиком молчали.

— Бедняжка Мари, — неожиданно сказал Бушер с нарочитым безразличием.

— Почему вы так говорите?

— Почему? Послушайте, Бек провел эту ночь с женщиной. С очень красивой женщиной. На следующее утро он появляется здесь с таким видом, будто только что похоронил свою мать, и затем снова срывается с места, словно собирается броситься в реку. Поэтому я и говорю: бедняжка Мари. Это будет тяжелым ударом для бедной девушки! Если, конечно, Бек не сохранит их обеих, — заключил Бушер.

— Нет, — сказал задумчиво Дагерран. — Тома не будет делать этого. Он выберет. Он уже выбрал.

Он вспомнил полупризнания Бека у реки в один апрельский вечер, его подавленность, разговор о женщине, которую он любил.

— Ну что же, — бодро сказал Бушер, — кто выпьет со мной за здоровье бедняжки Мари? Ей будет не слишком весело снова вернуться в свою лачугу в поселке Доре после того, как она попробовала лучшей жизни. Со стороны Бека это было в высшей степени опрометчивое решение поселить ее в своем доме. Девушки такого типа очень хороши на вечер или два, и следует быть осторожными и не вытаскивать их из трущоб!

— Поль, — спокойно сказал Шапталь, — у вас нет никакой морали.

— О, что касается морали! — Бушер рассмеялся его маленькое обезьянье лицо исказилось в горькой усмешке. — Что такое мораль, друг мой? Разве это не аморально — вытащить девушку из трущоб и затем, когда она больше не нужна, швырнуть ее обратно?

— Может ли кто-нибудь из нас, — сказал Дагерран, — или любой другой человек похвастать, что мы никогда не наносили кому-то ран, тому кто любил нас, в угоду другому чувству или, еще хуже, просто из-за лени? Любовь жестока, потому что она делает свой выбор и отвергает все, что стоит у нее на пути. Она требует жертв.

— Да, от других людей, — сказал с нажимом Бушер.

— Согласен. Но иногда нужна большая храбрость, чтобы сделать больно тем, кто вас любит. — И он добавил самому себе: — Это самый тяжелый удар для гордости. Это настоящий героизм. Подвергнуться забвению, отказаться от ложного удовлетворения, когда вы знаете, что причиняете страдания, и видеть, как другой человек приходит в себя и снова начинает жить.

— Как громко! — засмеялся над ним Поль. — Вы говорите, как священник. Теперь разрешите мне признаться: я никогда не любил женщину настолько, чтобы приносить такие жертвы, и давайте забудем этот предмет. Давайте выпьем. Мы не собираемся допускать, чтобы день нашей победы был испорчен из-за одной брошенной девушки. В конце концов она будет не первой. — Он поднял свой бокал.

Шапталь откинулся назад на своей скамье.

— Жизнь ужасна, — сказал он.

Никто не смог ничего добавить к этому выводу.

Площадь Фюрстенберг была точно такой же, как накануне, когда Тома ушел отсюда. Он бы не удивился, если бы обнаружил, что она полностью исчезла. Тома приостановился на ступенях своего дома. Он сильно нервничал, с каждой минутой все лучше понимая, какую чудовищную весть он принес Мари.

«Я больше не люблю тебя. Я хочу быть свободным. Ты должна уйти», он не мог сказать так, просто невозможно было произнести эти слова. Они должны были быть смягчены добротой, горькой сладостью жалости. Не столько для того, чтобы защитить ее, сколько для того, чтобы оправдать себя.

Что следует сказать? Нужно ли что-то солгать?

«Мари, я любил тебя и, возможно, все еще люблю. Но ты несчастна. Я вижу это. И, если быть честным, я тоже несчастен. Мы сделали ошибку. Давай расстанемся». Ложь! Он никогда по-настоящему не любил ее. Он взял ее, так как она оказалась под рукой, в пределах досягания его одиночества. Вначале, вспомнил он, именно она отыскала его, именно она хотела близости. Она предложила себя. Он колебался, будто предвидел, что может причинить ей боль. Он хотел жениться на ней вопреки всем советам. Это был своего рода долг, поскольку она ему нравилась и ему казалось, что он обязан это сделать.

Разве мог бы он сказать Мари: «То, что я чувствовал к тебе, было просто дружбой». Она рассмеялась бы ему в лицо. Он заранее был обречен на поражение от ее непобедимого здравого смысла, который становился главным во всем, к чему бы она ни прикасалась, и все придавливал, как тяжелый надгробный камень. Никогда раньше Тома так остро не чувствовал пропасть, которая разделяла их. Эмоциональные тонкости недоступны Мари. Она просто выведет свои собственные заключения, осудит и проклянет его. Он заслужил это, он только отчаянно сожалел, что ему надо было рвать именно с этой женщиной, а не с какой-нибудь другой. С такой женщиной, например, как Жюстина, чей разум, опыт и такт смягчили бы приговор, который не допускал помилования, некоторой долей искусного женского притворства.