Гвоздь в башке - Николай Чадович

Еще будучи в выпускном классе, я однажды едва не склонил к прелюбодеянию учительницу литературы (известную ханжу и рутинершу), вместе с которой готовил после уроков экстренный выпуск школьной стенгазеты. Можно сказать, что этим подвигом любострастия я превзошел известные деяния Дон Жуана (куда субтильной и слабодушной Донне Анне против стойкого партийца Марии Матвеевны Коноваловой!). Дело не было доведено до логической развязки только в силу моей постыдной неопытности и одного чисто физиологического обстоятельства, которое в телевизионной рекламе скромно именуется «критическими днями».

В другой раз я до слез напугал соседа-пенсионера (между прочим, человека отнюдь не слабонервного, а уж тем более не сентиментального), неосмотрительно угостившего меня самогоном собственного изготовления. Распалившись после второго стакана, я поведал ему наспех придуманную историю о том, что в высших судебных инстанциях якобы готовится громкий процесс над лицами, подрывающими государственную монополию на производство горячительных напитков, и что одним из главных обвиняемых по этому делу будет проходить именно он, мой сосед, которого я самым бессовестным образом сдал компетентным органам, вместе со всеми потрохами и двумя кассетами видеозаписи, сделанными скрытой камерой. Бред сивой кобылы, скажете вы? Да, но зато как это было преподнесено! Как изложено! В какой-то момент я даже сам поверил в эту идиотскую байку. Теперь из светлого настоящего вернемся в мрачное прошлое, на борт финикийского невольничьего судна, живой груз которого (а возможно, и экипаж) был обречен стать жертвой страшного божества, называемого в просторечии Моровой Язвой.

Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы заинтриговать носатого морехода. Уж и не помню, как мне это удалось, а главное – на каком языке мы общались.

Мой визави мало что решал здесь, но благодаря его протекции я был представлен самому капитану, весьма импозантному брюнету, внешностью очень напоминавшему киноактера Мкртчяна, но размерами чрева и нюхалки даже превосходившему последнего.

Теперь все зависело только от этого перекормленного борова. И я не пожалел на него своих душевных сил! Думаю, что сейчас я мог бы склонить его к чему угодно – к содомскому греху, к попранию веры отцов, в отречению от мирских благ, даже к людоедству.

Мои запросы были куда скромнее, но их смысл с трудом доходил до простого финикийца, при рождении возложенного на алтарь грозного бога Баал-Зебула (позже несправедливо названного Вельзевулом), и считавшего древний Сидон прекраснейшим городом на свете.

И все же он уступил! Я таки убедил его, хотя нас разделяла пропасть в тридцать три века, плохое знание языка (это еще слабо сказано!) и разница в побуждениях (он хотел спасти товар, в который вложил немалые средства, а я – всего лишь жизнь своего дальнего предка).

Все дальнейшее свершалось, словно в приступе массового психоза, когда люди, окрыленные какой-либо очередной безумной идеей, уже не способны отличить добро от зла. Никто не понимал смысла происходящего, но делал свое дело быстро и усердно.

Немедленно зажглись жаровни, на которых грелись котлы с водой. Из пифосов с вином, которое предполагалось использовать исключительно в целях дезинфекции, вышибали засмоленные пробки.

Крепко связанных пленников по одному приводили на корму, где я проводил медосмотр, не забывая при этом все время споласкивать вином лицо и руки.

Позднюю стадию губительной болезни можно было легко распознать даже на взгляд – сыпь по всему телу, горячка, тяжкое дыхание, мутный взор.

К этим несчастным я даже не прикасался, а вот у всех остальных пациентов тщательно ощупывал подмышечные впадины, отыскивая так называемые «бубоны» – распухшие лимфатические узлы (уж и не помню точно, где я прочитал про такой метод диагностики заразных болезней, не то в «Чуме» Камю, не то в «Я жгу Париж» Ясенского).

Горько говорить об этом, но вынесенный мной вердикт был равносилен смертному приговору. Пленников, имевших хотя бы самые ничтожные признаки заболевания, ударом тяжелой дубины сбрасывали в море. А те, кто благополучно прошел проверку, лишались всего своего тряпья, всех волос, а затем оказывались в котле с горячей водой, где под угрозой палки вынуждены были соскребать с тела грязь и жир, накопленный за всю предыдущую жизнь. Напоследок пленников протирали вином и, вновь связав, отводили на нос судна, под надзор палубной команды.

Кое-как разобравшись с людьми, приступили к дезинфекции трюма – хорошенько проветрили его, перебили всех крыс и дважды промыли каждую доску обшивки, сначала кипятком, а потом уксусом. К полуночи, если судить по положению звезд Большой Медведицы, наши тяжкие труды завершились.

Места в трюме мне уже не было. Пленники, не понимавшие своей пользы и искренне полагавшие, что все гигиенические процедуры, которым они подвергались, есть не что иное, как особо изощренный вид пытки (того же мнения, наверное, придерживалась и большая часть команды), растерзали бы меня на куски. Поэтому ночь я провел на палубе, пьяный в стельку.

Наутро капитан соизволил о чем-то переговорить со мной, но на сей раз мы не нашли общего языка. Вчерашний запал пропал, и я чувствовал себя устрицей, которую извлекли из раковины, побрызгали лимонным соком, но забыли съесть.

Никакой награды за свое подвижничество я не получил, да и не претендовал на это – зачем лишнее имущество рабу, который не волен распоряжаться даже собственным телом? Спасибо и за то, что разрешили вдоволь попользоваться вином.

Спустя сутки медосмотр был повторен. Симптомы заразы обнаружились только у одного пленника, причем симптомы весьма спорные (что, впрочем, не спасло его от печальной участи).

Через пять дней можно было смело констатировать, что мор побежден. На шестой день мы увидели впереди полоску низкого, заросшего тростником берега, скользящие во всех направлениях парусные лодки весьма забавного вида и стены кирпичной крепости, охранявшей вход в один из судоходных рукавов Дельты.

Нам не позволили причалить к берегу (да и подходящего причала нигде не было видно) и под конвоем нескольких военных кораблей повели вверх по рукотворному каналу, глубины в котором только и хватало, чтобы не утюжить килем жирный нильский ил.

Корабли у египтян были курам на смех – этакие плетеные папирусные матрасы с задранными краями, которые удерживались в таком положении туго натянутыми канатами. Не корабли, а арбузные корки, плавающие в помойной яме (последнее сравнение полностью соответствовало цвету и запаху вод, наполнявших канал). Сенкевич с Туром Хейердалом рискнули однажды выйти в море на похожей посудине, так едва не утопли. Об этом потом в «Клубе кинопутешествий» рассказывали. Не годится, дескать, папирус для серьезного мореходства. Воду впитывает, как губка, и все такое.