Литературная Газета 6248 ( № 44 2009) - Газета Газета Литературка

Пауза…

Как жахнут музыканты, шляпы в стороны. И понеслось! Замельтешило! Каблуки-копыта, лязг зубов, волосы-гривы, подскоки-взбрыкивания. А то вскинутся на дыбы, застынут! Мгновение — и заржут агрессивно, призывно. То возьмутся кусать друг друга за шеи, то трутся потными боками, то обмякают в бессилии, то взлетают гордо. Возбуждение до мурашек во всех местах. Вот они — открытые инстинкты без ханжеских приличий.

Финал как стальной фонтан: в край рампы со свистом воткнулись семь стилетов, как семь крестов.

Необузданные, непокорные, яростные! Ух, стихия!

Не успела Таня перевести дух, всё померкло, и только сноп света по центру. В нём солист, будто из бронзы вылит, — лучший танцор фламенко.

Как вжарит! Люди добрые, что вытворял-выделывал?!.. Господи, боже мой!

Мокрый, собранный, чёткий-чечёткий. Ка-ак хлестанёт кудрями — брызги-пот ртутными шариками — хьях! — в луче света веером — хьях-хьях! Глазами — вжик-вжик, как опасными бритвами девичьи сердца в лоскуты-лохмотья.

А бёдра её метались,

Как пойманные форели,

То лунным холодом стыли,

То белым огнём горели!

Губы дрожат, ноздри дрожат. Рычит лютым зверем. Туфли лаковые — в дребезги! Хлёстко, цепко. Цок! Цоки-цок! Цоки-цоки-цок! То гарцует, то аллюром, то в галоп.

И лучшей в мире дорогой

До первой утренней птицы

Меня этой ночью мчала

Атласная кобылица…

В конце как хр-ряснется о подмостки… и тишина… будто Смерть поцеловал…

Татьяна взвыла. Сорвала с головы платок и прыгнула на сцену! Схватила танцора за грудки:

— Родненький! Ты… Ты — чудо, чудо! Знаю: не понимаешь, но должен чувствовать! Ты — гений! Слышишь? Вот платок. Возьми! Это всё, что есть… Возьми!.. — повязала яркий шёлк, руки не слушались. Повязала и рухнула на колени. Плевать, думайте, что хотите!

Артист поднял, обнял рыдающую счастливицу и, продолжая кланяться:

— Тс-с, у бара подожди, переоденусь…

Татьяну будто молнией шарахнуло.

— Из Перми я… из Перми… Театр оперы и балета…

Тост

Портфель «ЛГ»

Тост

ПРОЗА

Владимир ГУГНИН, МОСКВА

Гудит-шумит многоголосный улей фуршета. Льётся мартини. Шипит шампанское. Кое-кто принимает водочку. Лица сотрудников компании распарены. Уже много съето и выпито. Но на столах, расположенных гигантской буквой «П», ещё уйма нарезки, фруктов и конфет. Приближается момент, когда каждому из пирующих необходимо решить, что делать дальше: закругляться или продолжать праздновать. Вроде бы никого не гонят… но всё-таки рабочий день продолжается. Сотрудники невнятно топчутся. Те, кто посмелее, периодически выстреливают в коллег отшлифованными от бесконечного повторения шутками. Общество то и дело взрывается натренированным хохотом. Некоторые уже косятся на дверь, желая покинуть брифинг-зал, но не решаются уйти раньше начальства; другие, наоборот, опрокидывают стопку за стопкой, надеясь на дополнительное время; третьи невозмутимо беседуют на отвлечённые темы; четвёртые просто молчат, глядя отупелыми взглядами внутрь себя. Немецкое руководство, настороженно наблюдая за подчинёнными, держит дистанцию. Высокая блондинка Ивона Кох, молодцеватый, похожий на шарфюрера СС Эберхард Клоум, грузный, серьёзный доктор Рудихерц, крепко сбитый, поджарый бюргер Лоурент Кюнинг — этот квартет начальников тоже находится в некотором замешательстве: они не знают, как гладко завершить застолье. Всё-таки юбилей. Пять лет деятельности в России. К тому же Ивона, несмотря на немецкую сдержанность, позволила себе не один стаканчик красного рейнского, а пять. И теперь она, слегка покачиваясь, принимает ванну из тёплых чувств к подчинённым. Особенно ей симпатичен смешной старик с бордовым мясистым носом, переминающийся рядом. Что же он хочет?

Ивона Кох, проработав в компании семь месяцев, ещё не знает всех сотрудников. А их более ста пятидесяти человек. Ей невдомёк, что Иван Васильевич Стрельцов состоит в хозяйственном департаменте, исполняя мелочные обязанности. От избытка чувств Ивона отпускает старику улыбку, и тот неожиданно восклицает:

— Дорогие друзья! Разрешите поднять тост! У всех нóлито? Наливайте!

Публика затихает. Немцы напрягаются. Потому что Стрельцов, старик, одетый в старомодный, но чистый аккуратный костюм бежевого цвета, затянутый полосатым галстуком, нарушает негласный этикет. Но тем не менее никто не может лишить его права произнести тост. С какой стати? Раз уж пригласили, значит, он такой же полноправный член коллектива, как и Эберхард Клоум, годящийся ему во внуки. Голос Ивана Васильевича по-старомодному скрипуч, глаза слезоточивы, щёки красны и обвислы; на брюках — лезвия стрелок, на манжетах блестящие блямбы запонок. Он явно из другой эпохи. Каким образом попал Стрельцов в формат крупного совместного предприятия? Может, по недосмотру персональщиков, а может, благодаря особым профессиональным качествам, если таковые у него обнаружились. Неважно. Взяли так взяли. Но смотрится он на фоне пирующих — вышколенных, молодых, лощёных сотрудников — нелепо. Даже глупо.

— Ну что? У всех нóлито? — с шутейной строгостью повторяет Иван Васильевич.

Публика отзывается нетерпеливым молчанием.

Стрельцов теребит узел галстука, проводит ладонью по седому затылку и произносит:

— Дорогие мои немецко-фашистские друзья!

Доктор Рудихерц рефлекторно передёргивается, а губы «шарфюрера» Клоума сжимаются в стальную пулемётную щель. Кто-то в толпе громко фыркает.

— Я хочу, чтобы мы выпили за дружбу, — продолжает Стрельцов, — за дружбу великих наших народов — немецкого и русского. А точнее: германского и российского. Ведь на нашей гостеприимной земле уживается огромное количество народов и народностей.

Иван Васильевич проталкивает вниз непрошеный воздушный ком волнения.

— Ведь вот самое главное что? Самое главное — мирное небо над головой. Чтобы жить в мире и согласии. Да! Чтобы жить в мире и согласии. Давайте. За мир и согласие.

Громко дыхнув себе в левое плечо, Стрельцов махает мартини и закусывает тройным бутербродом с ветчиной. Оглоушенные сотрудники чуть прикасаются губами к своим стаканам. Довольный выступлением, Иван Васильевич, сияя, сливается с толпой. Судя по общему неожиданному оцепенению, Стрельцов понимает, что его тост произвёл на всех мощное впечатление. Он значительно подмигивает своему напарнику, грузчику Серёге — мол, каково? Парень в ответ крутит указательным пальцем у виска.

— Ты что, старый, ополоумел? — шипит Серёга, пробравшись к Ивану Васильевичу, — какие «немецко-фашистские»? Какие «друзья»?

Старик недоумённо сдвигает мохнатые брови.

— Фашистов нет! Гитлер капут! — давится грузчик. — Тебе, Василич, пить нельзя. Ну ты даёшь! Смех и слёзы!

Серёга простецки хлопает старика по плечу.

Надо же такое отчебучить.

Иван Васильевич замечает, что вокруг него, как вокруг клетки с забавным зверем, собрались зрители. Они смотрят на него с жалостью и весёлым интересом одновременно.

Старик хватается за подбородок и быстро уходит в свой кабинет, наполненный канцтоварами и пачками бумаг.

— Ну и ну, — бормочет он, бросаясь из угла в угол, — что же я натворил, старый дурак?!

Тем временем кто-то из русского руководства шуточками-прибауточками, кое-как, очень нежно и деликатно сглаживает конфуз: дескать, что с идиота взять? У него что немцы, что фашисты — одно и то же. Маразм. Да и стоит ли морочить себе голову всякой ерундой? Давайте лучше выпьем за процветание!

И надо же! Действительно, инцидент почти растворяется в бутербродах, вине и отшлифованных шутках. Он бы так и остался в башках пары тайных офисных зубоскалов, превратившись с годами в анекдот без адреса, но Иван Васильевич решает сам исправить щекотливое положение…

Возвратившись в зал, он громко рявкает:

— Прошу всех наполнить бокалы!

Серёга-грузчик, не сдержавшись, тихонько отпускает изощрённое ругательство.

Те, кто попьянее, охотно выполняют просьбу старика. Остальные до предела навостряют зрение и слух. Стрельцов подходит к окаменевшим немцам и интересуется:

— У вас нóлито? Сейчас я скажу. Принесите ещё вина!