Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

— Верно. Но чтобы совершить всё это, ты должна была родиться вновь.

— Ты долго скрывал мою душу от божественного гнева в сидхене.

— Долго. Я выторговал призрак спасения, но не мог поторопить твоё рождение, не мог повлиять на это ни силой, ни хитростью. За соблюдением договора зорко следили. Потому оставалось лишь ждать. Минули века, прежде чем нужные слова были произнесены.

— Орнат… — догадалась с горечью.

— Её жених ушёл вслед за Дикой Охотой. Она так отчаянно желала вернуть его, что, даже будучи сведущей в магии, решилась на сделку.

— Не подумала бы прежде, что Орнат согласилась ради любви отдать нерождённое дитя.

— Дочь, внучку или правнучку. Договор оставался в силе, пока Орнат жива.

— И что же? Вернул ты ей жениха?

— Таково было её условие, — бесстрастно отозвался Самайн.

— Разумеется, — невесело усмехнулась. — Но сделка с сидхами редко заканчивается для человека добром. Ни от кого не слышала ни слова о муже Орнат. Полагаю, радость её была недолгой и обернулась ещё худшей печалью.

— Ушедшие за Охотой не остаются прежними. Орнат знала это, но сердце в ней говорило тогда громче рассудка. Мне не пришлось лукавить, она сама поверила в придуманный ею же обман.

— Орнат получила жениха, но он уж был не тем, кого она любила. Думаю, она быстро это поняла. Сколько времени прошло, прежде чем он ушёл навсегда?

— Тогда вновь загорелись Зимние Костры.

— Год, — кивнула подтверждению нерадостной догадки. — Охота не отпустит того, кто уже принадлежал ей. А что Орнат?

— Утешилась тем, что родила твоего деда.

— А у деда родилось двое сыновей. Дядя умер совсем юным. И у отца… было пятеро сыновей. Вот, значит, отчего Орнат так противилась желанию матушки иметь дочь.

— Она не хотела отдавать родную кровь на откуп Дикой Охоте.

— А после узнала, чья душа заключена во мне. И прокляла тот миг, когда согласилась выпустить зло в мир.

И ужаснулась, и размышляла о том, чтоб исправить ошибку. Непонятые детские воспоминания вернулись с памятью о прошлой жизни, поведав о сути отношения ко мне Орнат, о причине ее особой близости. Она тщилась различить в правнучке-подменыше ростки жестокости, кровавого безумия, боялась и ожидала превращения своенравной, но ласковой девочки в воплощенное бедствие земли. Чтоб не дать превращению завершиться… Сколько раз я едва не стала той самой скошенной травой, как тогда, на вересковом пустыре из воспоминания?..

Но удара не последовало. Девочка росла и ничем не выдавала в себе потаенной тьмы. Помимо воли Орнат полюбила чужого ей ребенка, настолько, что вновь стала сожалеть о данном в юности обещании.

Самайн привлёк меня к себе, баюкая боль в объятиях. Со вздохом приникла к нему. Тоска помалу отпускала. Мне ли быть печальной, обретя чудесное спасение, будучи рядом с тем, к кому любовь моя оказалась взаимной, дыша разлившимся в воздухе спокойствием и видя прелесть дивной страны?

— Её правнучка должна была умереть, в её теле не было души. Я ничего не отнял, и ты не заняла ничьё место. — Самайн развеял последние сомнения.

Я ответила благодарной улыбкой. И потянулась к губам. Остролист и мята.

— Я люблю тебя, мой князь… — прошептала, едва вернулось дыхание. И счастливо рассмеялась, спрятав пылающее лицо на груди Самайна.

А когда насмелилась поднять взгляд, увидела лукавую улыбку сидхе:

— Не больше, чем я люблю тебя… моя княгиня.

Вечность

Я вдохнула терпкий воздух поздней осени. В нём витал едва различимый, но уже слышимый мною зов, проникал в самую суть, подрагивал беспокойно. Поторапливал, пока ненавязчиво, так, что ему можно было сопротивляться, волей своей заставить почти замолчать.

Ни к чему. Я впустила зов в себя и вздрагивала в тревожном ещё нетерпении.

Отныне это моя суть. Не стоит её отрицать.

И не о чем сожалеть. Судьба Самайна — и моя судьба тоже.

И — чего таить — я не желаю судьбы иной.

Отворены врата изменчивого чертога. Предо мной привольно раскинулись мои владения, и красота их уж не кажется мёртвой. Мне заказано видеть дневной свет — ну так что ж? Сумрачный свет сидхена не менее прекрасен. И сиянье дня меркнет для тех, кто узнаёт, как ярок свет ночи, когда двое зажигают его друг для друга. Когда твои звёзды загораются в любимых глазах.

Зов становится отчётливей, он сжимает пальцы на древке копья, расправляет крылья плаща за плечами. Где-то далеко, в ином мире, опускается кровавый щит солнца. Гончая касается сапога, напряжённая, как взведённый лук. Касаюсь туманной шерсти, мягкой, как кисти ковыля, успокаивая псицу. Но всё иначе. Гончая знает вкус сотни Охот, мне лишь предстоит пригубить её дурмана. Мою подспудную тревогу чует и любимица, трётся о бедро, мерцая карбункулами умных глаз.

«Пора», — вкрадчиво вдыхает зов, мягко подталкивая, вливая в кровь пенный нектар.

— Пора, — негромко говорит Самайн, обнимая за плечи окованной сталью рукой.

Читаю его вину по излому бровей и горечи в уголках твёрдо сжатых губ. Мягко качаю головой.

— Я клялась во всём быть тебе опорой. Разве не помнишь?

Чернёное серебро глаз чуть приметно светлеет. С едва слышимым вздохом Самайн обнимает меня, как когда-то немыслимо давно обнимала его я, и сквозь сталь кольчуг не ощутить тепла объятья, но мне достаточно помнить ласку и силу его рук. Самайн подводит белого жеребца с рыжей гривой, и я на миг задерживаю его ладонь на поводу. Девятью девять Охотников склоняют предо мною гордые головы и, как один, в`оронами взлетают в сёдла. Безотчётно улыбаюсь тем, кто стал и моей фианной. Пока мне ещё далеко до нечеловечьей стремительности и выверенности их движений, но замершее в молодости, неуязвимое для хворей тело легко подчиняется приказу. Сидхейский конь взмывает с места, повинуясь прежде мысли.

Доля мгновения, и Самайн летит со мною, стремя к стремени. Гончие стелятся метелью у самых копыт. Раскинувшись широким клином, за нами мчат воины Охоты. Мы разрезаем снежную завесу, рвётся ткань меж двух миров. Зачарованный холм раскалывается, выпуская нас с исчезновением последних закатных лучей.

Говорят, рождённые в Самайн видят сидхов. Говорят, нарушившие гейсы погибают в Самайн. Воем и свистом приветствовала моё рождение Дикая Охота. Моё… Своей королевы.

Над Лейнстером и Мунстером, над Коннахтом и Уладом, над Миде и Тарой промчим мы вместе с бурей, верша свой закон и суд. И никому, кто виновен, не избегнуть смерти от мечей, когтей и копыт.

Ах, Тара, белая Тара, сердце и душа Эрин… вот уж год, как вернул тебя твой молодой король.

Смерть освободила меня от него. Но не его от меня.

Уж семь лет как не будет меня на земле, когда, поддавшись уговорам ближников и голосу звериной тоски, Фэлтигерн возьмёт себе молодую жену. Жену с косами что осеннее золото, очами цвета весенней зелени, кожей цвета зимней белизны…

Что ж… Каждый вершит свой выбор.

Пролетая над белыми холмами Тары, думаю об одном.

Правь мудро и справедливо… золотой король…

Я прослежу.

Годовое колесо начинает оборот, возвращаясь к началу времён. В мир стремится первый рассвет.

Вижу в глазах Самайна молчаливое согласие и посылаю коня вниз, туда, где жжёт глаза сладкий дым родного очага.

Тревожно вглядываюсь, но не нахожу примет запустения, разрухи. Поля убраны, постройки подновлены, ворота укреплены, двор расширился и оброс добротными строениями, жилыми, для скотины, зерна, иной снеди и прочего добра — знать, хозяйство лишь умножилось. Жизнь шла своим чередом.

Едва конь касается утоптанной земли двора копытами, спрыгиваю и спешу к теплу покинутого дома. Сердце срывается на бег: что застану там? Отворят ли мне двери?

Недолгое ожидание обратилось вечностью. Чувствую приближение рассвета и сжимаю руки. Разум застилают чёрные мысли. Пройдёт год, прежде чем сумею вновь постучать в эти двери. Неужто никто не осмелится отворить мне? Или не хотят того? Или… вовсе некому сделать это, и чужаки заправляют здесь?

Дверь беззвучно повернулась на смазанных петлях, выпустив облако тепла и сытого запаха жилья, питья и снеди, что выставляют на стол в ночь Зимних Костров.