Господа Обносковы - Александр Шеллер-Михайлов

Кряжов опустил руки, прочитав послание. Он увидал необходимость выпросить у зятя отсрочку для вступления Груни в дом мужа… Начинаются переписка, свидания, переговоры. Обносков держит себя холодно, спокойно, с достоинством, иногда язвительно подсмеивается над стариком. Кряжов сначала просит, почти умоляет, потом раздражается, бушует и вдруг приходит в себя, сознает свое положение и снова переходит к просьбам. Но оба выглядят невесело, нехорошо, лица обоих осунулись, пожелтели; Кряжов ходит неверною походкою, Обносков сильно кашляет.

— Скорей надо ковать железо, скорей! — говорит Обносков на прощаньи с Кряжовым. — Вы видите, чего нам обоим стоит эта история. Мы оба в гроб смотрим и уходим себя, если не кончим дела скорее…

— Подождите, дайте ей совсем поправиться, тогда я ее подготовлю к свиданию с вами… Ради бога, подождите, теперь она так слаба, — умоляет старик.

— Вы видите: я жду… Ведь надо удивляться, как иногда бывают снисходительны тираны-мужья, — насмешливо и злобно заключает Обносков, — и как не снисходительны их страдалицы-жены. Тиран-муж боится жене на глаза показаться, чтобы не повредить ее здоровью излишними волнениями, а страдалица-жена позорит мужа, бросает его по капризу, доводит его чуть не до могилы… Дивные дела бывают на свете!

Кряжов молча и задумчиво выслушивает эти желчные слова, и в его голове вертится мысль:

«А что, если он умрет через полгода? Как бы протянуть это время?»

Старик пристальнее всматривается в лицо зятя: оно желто, изнуренно и местами на щеках горит пятнами зловещий румянец.

«Умрет, скоро умрет!.. А может быть, еще десятки лет проживет!» — думается старику, и он боится этой последней мысли; гонит ее от себя… Да, он, честный, прямодушный, не стыдится теперь желать смерти ближнему; старик не стыдится желать смерти молодому человеку!

XX

Заря новой жизни

— Дитя мое, не холодно ли здесь… Не простудись… И зачем ты ходишь одна, ты еще так слаба, — так говорил однажды Кряжов, заботливо суетясь около дочери, перешедшей в столовый зал без его ведома.

Она была еще слаба и бледна, но уже могла ходить без посторонней помощи. Закутанная в большую шаль, она полулежала теперь в дорогом ей по воспоминаниям кресле и, не слыша слов отца, задумчиво смотрела на огонь, пылавший в камине.

— Позволь, я проведу тебя в твою спальню, — уговаривал ее старик.

— А-а! Ты здесь, — очнулась молодая женщина от забытья. — А я мечтала… Все воспоминания… Скажи мне, что ты знаешь о нем? — отрывисто говорила она, как будто отец должен был знать, о ком она думала во время своих мечтаний.

— Как бы тебе сказать, дитя мое, — смешался старик, не понимая ее вопроса и не желая показать этого. — Покуда я ничего не могу сказать наверное… Я не знаю…

— Так ты справься… Я хотела бы знать, что он делает, как живет… Неужели ты совершенно разлюбил его?.. Ведь он рос на твоих руках, он был близок тебе, как сын… Не понимаю я, как это могут люди забывать друг друга только потому, что не родные!..

— Что ты, что ты, голубка! Я его и теперь помню, люблю, как сына, — поторопился сказать Кряжов, поняв, о ком идет речь. — Я на днях пошлю узнать… Это время все о тебе хлопотал, совсем потерялся… Хорошая моя, напугала ты меня!

Кряжов ласкал дочь, но она была как-то апатично холодна. Казалось, что вместе с здоровьем отцвела ее любовь, погибла ее нежность. Постоянно задумчивая, постоянно молчаливая, она не ласкалась, как прежде, к отцу, не говорила с ним по целым часам и как-то рассеянно слушала его болтовню. Он же никогда не был так говорлив, как теперь. Казалось, что он хочет вознаградить себя за долгие дни молчания и одинокой тоски. Под его говор нередко засыпала дочь в своем большом кресле. У старика навертывались на глаза слезы, когда он замечал, что дочь не слушала его и заснула, но он быстро оправлялся и тихо, осторожно отвозил больную в кресле в ее комнату, где, при помощи горничной, укладывал дочь, как ребенка, в постель.

— Дитя мое, я справился о нем, — толковал, радостно потирая руки, Кряжов на другой день после расспросов дочери о Павле.

— Ну и что же? — спросила молодая женщина.

— Ничего, работает, здоров.

— Не думает зайти к нам?

— Как бы тебе это сказать… Он заходил, то есть не то чтобы заходил, а справлялся о твоем здоровье у дворника… почти каждый день справлялся… Я это от лакея вчера узнал… Да этого и нужно было ожидать. Я всегда был уверен, что Павел нас любит. Строптив он, непокорен, но нас никогда не забудет. Добрая душа!

Дочь молча, слушала болтовню разговорившегося старика.

— Н-да, справлялся и не зашел, — качая головою, рассуждала она как бы про себя. — Он и не зайдет сюда, никогда не зайдет…

— Отчего же, дитя мое, отчего же! — торопливо прервал ее отец. — Теперь вот ты поправилась, говорить можешь, он и зайдет непременно…

— Нет, отец, он не зайдет… И незачем ему заходить сюда… Мы его оттолкнули от себя… Ты позабыл о нем, я… что я ему теперь?

— Что за мысли, что за мысли! — воскликнул старик, подергивая шейную косынку. — Зачем этот тон? Разве мы враги с ним? Разве он не знает, что мы любим его, как родного?.. И отчего это ты вдруг могла сделаться чуждою его сердцу? Разве он так черств? Вот уж этого я не люблю, когда так думают о ближних…

Старик горячился и путался, но дочь уже не слушала его речей и дремотно смотрела на огонь в камине. Какие-то неуловимые и смутные видения носились перед ее глазами, в голове роились отрывки воспоминаний, клочки разговоров; иногда ей вдруг представлялось на мгновение будущее и по ее лицу пробегало выражение ужаса, плечи слегка вздрагивали… Но слабость сделала свое дело, и молодая женщина снова заснула, как убаюканное дитя.

На следующий день Кряжов весь сиял, не мог посидеть на месте, не мог наговориться.

— А знаешь ли, голубка, где я был вчера? — весело спрашивал он у дочери и как-то лукаво подмигивал добродушными глазами.

— Почему же я знаю! — ответила рассеянно дочь.

— У него, у нашего Павла, — торопился высказать старик. — Я знаю его, он упрям, непокорен, он не пришел бы первый… Да ему и не след было приходить первому. Я старше его, я должен был первый показать ему, что прошлое забыто… Вот я так и сделал… Обрадовался он, целует… Все о тебе говорил… Он теперь придет. Только поправляйся скорее, он тогда и придет.

— Это он тебе сказал?

— Да, да, он сказал, что придет, когда тебе будет лучше.

— Он это обманул тебя, успокоить хотел, — промолвила молодая женщина. — Он не придет. Я теперь поняла это… Ему нельзя придти сюда… И для чего?.. Ну, скажи мне, для чего придет?

— Как для чего? — растерялся старик и засуетился, не вынося пристального взгляда дочери. — Вот ты увидишь, я сам его приведу!

— Зачем? — еще пристальнее и неотступнее взглянула дочь.

Старик растерялся окончательно и начал развязывать шейную косынку, подергивая и запутывая узел.

— Зачем? — продолжала в раздумье дочь. — Увидаться на минуту, погоревать вместе, еще более убедиться в том, что в будущем тьма и безысходность… Стоит ли для этого видеться?.. И одной надоело страдать, ныть…

— Что у тебя за мысли! — тревожно проговорил старик, чувствуя, что дочь касается именно того предмета, о котором он старался не думать, обманывая себя насчет ее будущего возвращения к мужу. — Мы должны быть все вместе… Старую жизнь начнем…

— Ты веришь в возможность этого? — с упреком в голосе спросила дочь.

— Да, да, мы будем счастливы, — увернулся от ее взгляда отец. — Пожалуйста, не возражай! Ведь ты хочешь увидать его? Хочешь?

— Отец, что ты спрашиваешь! Зачем ты это спрашиваешь!.. Все, все отдала бы я, чтобы он был здесь, — оживилась на млг молодая женщина, и вдруг снова на ее лицо набежала какая-то мрачная тень. — Да нет, зачем! — раздражительно проговорила она. — Не напоминай мне об этом… Это мечта, бред… Лучше приготовить меня перенести действительность, близкое будущее… Ты не мог отвратить его, так, по крайней мере, постарайся облегчить…

Что-то суровое и почти черствое было в этих словах дочери. Отец опустил на грудь голову, и его говорливость внезапно сменилась тоскливым молчанием. Он почти боязливо ждал, что вот-вот дочь еще заговорит и поразит его сердце сотнями упреков за прошлые и предстоящие страдания. Нo она молча поднялась с места и тихо, почти шатаясь, пошла в свою спальню.

Отец бросился поддержать ее.

— Оставь, я дойду одна, — проговорила она холодным тоном.

— Дитя мое, ты сердишься, — начал старик.

Дочь остановилась на минуту; выражение ее лица стало совершенно мрачным.

— Пора все кончить, пора кончить игру в прятки, — отрывисто проговорила она, поддаваясь нервному раздражению. — Чем скорее, тем лучше… Я тебя не упрекаю, но зачем ты не сказал мне прямо, что исхода нет?.. Надо было принудить меня жить с мужем: закрепостили, так и нужно было разъяснить это… А то от слуг приходится узнавать, что муж может через полицию вернуть… через полицию!.. А ты… ты еще новые сны навеваешь… точно нарочно хочешь сделать более страшным мое пробуждение… Скорее, скорее кончай все, как-нибудь, но кончай… или я сама развяжу узел…