Над гнездом кукухи - Кен Кизи

приводить Сифелта в порядок. Она говорит черному оставаться с ним, а сама пойдет сказать, чтобы его забрали на каталке; отвезут в спальню, и пусть спит весь день. Она встает и хлопает Фредриксона по руке, а он бубнит:

— Я ведь тоже должен принимать дилантин, вы же знаете. Поэтому я знаю, что Сифу терпеть приходится. Вот поэтому я и… а, черт…

— Я понимаю, Брюс, что вам обоим приходится терпеть. Но разве не что угодно лучше, чем это?

Фредриксон смотрит, куда она показывает. Сифелт уже немного очухался, грудь его вздымается от влажных, хриплых вздохов. Сбоку головы у него шишка, на губах и дощечке санитара красная пена, а глаза начинают проясняться. Руки у него раскинуты ладонями наружу, и пальцы сжимаются и разжимаются, прямо как я видел в шокоблоке, когда кто-то лежал привязанным на столе-кресте, и ладони у них дымились от тока. Ни Сифелт, ни Фредриксон ни разу не были в шокоблоке. Их так смонтировали, что у них собственный ток вырабатывается, хранится в позвоночнике и может включаться дистанционно, с пульта в сестринской будке; если они шкодят — будут корчиться прямо посреди похабного анекдота, словно в поясницу молния ударила. Избавляет от необходимости водить их в ту комнату.

Сестра чуть встряхивает Фредриксона за руку, словно будит, и повторяет:

— Даже если вы сознаете нежелательные эффекты лекарства, разве они не лучше, чем это?

Фредриксон смотрит на пол, и его светлые брови лезут на лоб, словно он впервые понял, как сам выглядит хотя бы раз в месяц. Сестра улыбается, хлопает его по руке и направляется к двери, злобно глянув на острых, как бы пристыдив их за то, что они стоят и глазеют на такое; после ее ухода Фредриксон начинает дрожать и пытается улыбнуться.

— Не знаю, за что я взбеленился на старушку — в смысле, она же ничего не сделала, чтобы я вот так завелся, да?

Ответа он явно не ждет; просто признается, что не понимает своих мотивов. Он опять дрожит и сторонится остальных. К нему подходит Макмёрфи и тихо спрашивает, что они такое принимают?

— Дилантин, Макмёрфи; противосудорожное, если хочешь знать.

— И что — не действует?

— Отчего же, действует… если принимать.

— Тогда что за базар — принимать или нет?

— Гляди, если хочешь знать! Вот что за грязный базар. — Фредриксон оттягивает себе нижнюю губу, открывая бескровные худосочные десны, из которых торчат длинные блестящие зубы. — Дёфна, — говорит он, не отпуская губу. — От дилантина дёфна хниют. А от фрифадка зувы крошатся. И ты…

На полу заворочался Сифелт. Они смотрят, как он стонет и кряхтит, когда черный вынимает у него изо рта дощечку вместе с двумя зубами.

Скэнлон берет свой поднос и уходит со словами:

— Ад, а не жизнь. Что так, что эдак — хрен не слаще редьки. Патовая ситуевина, так я скажу.

— Да уж, понимаю, о чем ты, — говорит Макмёрфи, глядя, как Сифелт моргает.

И ему передается изможденное и недоуменное выражение его лица.

20

Что бы там ни испортилось в их механизме, они уже почти все починили. Мы возвращаемся к ясной и четкой механической норме: в шесть тридцать подъем, в семь в столовку, в восемь хроникам выдают мозаику, а острым — карты. Вижу, как в стеклянной будке белые руки Старшей Сестры порхают над пультом.

21

Бывает, меня берут с острыми, бывает — не берут. Один раз берут с ними в библиотеку, и я иду в технический отдел, стою там и смотрю на книги по электронике, книги, знакомые по учебе в колледже; вспоминаю, что внутри там полным-полно чертежей, уравнений и теорем — прочных, надежных, безопасных.

Хочу взглянуть поближе на одну книгу, но боюсь. Боюсь хоть что-то сделать. Ощущение такое, словно плыву в пыльном желтом воздухе библиотеки, между дном и крышей. Книги высятся надо мной штабелями, взбегая ввысь безумными зигзагами, под разными углами. Одна полка чуть кренится влево, другая — вправо. Какие-то нависли надо мной, и я удивляюсь, что книги не валятся. Они поднимаются выше и выше, докуда глаз хватает, шаткими стеллажами, скрепленными дощечками и перемычками, подпертые со всех сторон шестами и стремянками. Вытащишь одну книгу, бог знает что стрясется.

Слышу, кто-то входит — это один из наших черных, привел жену Хардинга. Они перешучиваются, входя в библиотеку.

— Гляньте, Дейл, — зовет черный Хардинга, читающего книгу, — гляньте, кто к вам пришел. Я сказал ей, это не визитные часы, но вы же знаете, как она умеет уговаривать.

Он оставляет ее перед Хардингом и уходит, сказав загадочно:

— Только, чур, не забудьте, слышите?

Она посылает черному воздушный поцелуй и поворачивается к Хардингу, поигрывая бедрами.

— Привет, Дейл.

— Милая, — говорит он, но не приближается к ней. Он оглядывается и видит, что все смотрят на него.

Она с него ростом. В туфлях на высоком каблуке и с черной кожаной сумочкой, которую держит не за ремешок, а как книгу. Ногти красные, точно капли крови на блестящей черной коже.

— Эй, Мак. — Хардинг зовет Макмёрфи, сидящего в другом конце комнаты за журналом с комиксами. — Если ты на минутку прервешь свои литературные изыскания, я тебя представлю своей благоверной Немезиде; я мог бы сказать банально, «моей лучшей половине», но думаю, эта фраза предполагает некое фундаментальное равенство, не считаешь?

Он начинает смеяться, а два его точеных восковых пальца ныряют в карман рубашки за сигаретами и выуживают из пачки последнюю. Сигарета прыгает у него в пальцах, пока он сует ее в рот. Ни он, ни жена так и не сделали шага друг к другу.

Макмёрфи с усилием встает с кресла и снимает кепку, приближаясь. Жена Хардинга улыбается ему, приподняв одну бровь.

— Здрасьте, миз Хардинг, — говорит Макмёрфи.

Ее улыбка расцветает, и она говорит:

— Ненавижу «миссис Хардинг», Мак; звал бы ты меня Вера?

Они втроем усаживаются на диванчик, где сидел Хардинг, и он рассказывает жене о Макмёрфи, и как Макмёрфи положительно влияет на Старшую Сестру, а жена улыбается и говорит, что это ничуть ее не удивляет. Хардинг увлекается рассказом и забывает следить за руками, так что они порхают перед ним, вылепляя из воздуха все, о чем он говорит, вытанцовывая это под аккомпанемент его голоса, словно две прекрасные балерины в белом. Его руки могут быть чем угодно.