Левая Политика. Между выборами и забастовками - Анна Очкина

Впрочем, книга Пайпса настолько же недостоверна и неубедительна в том, что касается исторических обобщений, насколько она подробна, достоверна и добросовестна в частностях, особенно когда речь заходит о биографиях и воззрениях её героев, будь то Михаил Катков, Константин Победоносцев или Константин Леонтьев. Для студента, который собирается писать реферат о русских монархистах конца XIX века, здесь есть всё необходимое: даты, основные вехи жизни, описание главных произведений.

Хотя книга называется «Russian Conservatism and Its Critics» («Российский консерватизм и его критики»), её с таким же успехом можно было бы издать под названием «Russian Liberalism and Its Opponents» («Российский либерализм и его оппоненты»). В тексте, занимающем 188 страниц, изложение взглядов русских консерваторов начинается только на 90-й странице, со знаменитой записки Н.М. Карамзина, в которой историк и литератор подверг критике либеральные начинания Александра I. До этого речь идёт о различных течениях российской политической мысли начиная со Средних веков до эпохи Екатерины II, причём основное внимание уделяется как раз либералам и тем общественным течениям, которые в той или иной почве готовили почву для либерализма.

Сам автор объясняет подобный подход необходимостью продемонстрировать культурный контекст, в котором существовали русские консерваторы. Бросается, однако, в глаза, что либеральные течения в книге Пайпса выглядят гораздо более укоренёнными в русской идейной истории, нежели консерватизм, возникающий скорее как реакция на различные реформаторские начинания. Что, впрочем, логично. Консерватизм как оформленное течение политической мысли возникает только тогда, когда старый порядок начинает ставиться под сомнение, следовательно, появляется и необходимость обосновывать его и защищать. Вплоть до этого традиционный порядок вещей воспринимается как естественный, само собой разумеющийся, а потому не слишком нуждающийся и в теоретическом обосновании.

Проблема Пайпса не в том, что он сопоставляет консерватизм с либерализмом, а в том, что, исключив из дискуссии радикалов, он придал либеральным идеям в России масштаб и значение, какого у них в реальности не было. Во-первых, в контексте XVIII века невозможно провести разграничительную линию между умеренными и радикальными просветителями. Так умеренный Николай Новиков удостаивается в книге Пайпса подробного обсуждения, а радикальный Александр Радищев упомянут лишь мимоходом, главным образом в связи с критической оценкой его работ А.С. Пушкиным. Между тем на практике идеи и даже судьбы Радищева и Новикова были тесно связаны между собой.

Во-вторых, русский консерватизм формировался как идеология не столько в дискуссии с либерализмом, сколько в качестве ответа именно на критику и выступления радикальных идеологов (сначала демократов, а потом и социалистов). Чего, кстати, не отрицает и сам Пайпс: «Некоторые консерваторы не делали различия между радикалами и либералами» (p. 121).

Исследуя русскую консервативную мысль, сам автор в значительной мере остаётся в плену у либеральной традиции, разделяя все её слабые места. Отсюда почти демонстративное пренебрежение народными движениями и именно теми идеями, которые (независимо от их политической направленности) получали поддержку масс. Напротив, политические инициативы элиты, даже те, что провалились, не оставив особого следа в истории, обсуждаются детально и добросовестно, а массовые движения игнорируются. Подробно обсуждая спор между «нестяжателями» и иосифлянами (которых он называет «стяжателями»), он полностью игнорирует идеи старообрядцев, хотя в первом случае речь шла о дискуссии внутри православной иерархии, а во втором — о религиозном столкновении, в которое вовлечено было почти всё население Московии. И если нетрудно обнаружить сходство идей «нестяжателей» с позициями сторонников европейской реформации, то радикальные старообрядческие течения обнаруживают ещё более полное совпадение с кальвинизмом (теория предопределения, отказ от иерархической церкви, признание успеха в бизнесе знаком божественного предрасположения и т. д.). Однако в культурном плане старообрядцы были враждебны Западу, а исходная концепция запрещает видеть что-либо позитивное и демократическое в антизападных течениях.

Точно так же игнорируется Смута XVII века, Крестьянские войны Разина и Пугачёва, Земские Соборы, про которые мы узнаём, что они не были выборными представительными органами (хотя современные исследования, включая документы провинциальных архивов, явственно свидетельствуют об обратном). Зато заговор Верховного Тайного Совета в 1730 году описывается детально и подробно, как единственная серьёзная попытка ограничить самодержавие. Игнорируя массовые движения, Пайпс вступает в противоречие со своим же литературным материалом, поскольку сами русские консерваторы не слишком задумывались о значении, например, заговора «верховников», но постоянно вынуждены были обращаться к истории Смуты или пугачёвщины.

Весьма спорным является и анализ политических взглядов Пушкина и Гоголя. Безусловно, идеологические воззрения Пушкина менялись с течением времени, но его мировоззрение выражалось не в виде теоретических трактатов, а в литературном творчестве, а потому не укладывается в рамки какой-либо одной идеологической доктрины. Вне всякого сомнения, в письмах и статьях Пушкина 1830-х годов усиливаются консервативные ноты, но это была не эволюция от либерализма к консерватизму, а трагическое осознание противоречий исходной идеологии Просвещения. Признание необходимости самодержавия в принципе не только сопровождалось усиливающимся конфликтом с царём на практике, но и основывалось на мысли о том, что правительство есть единственный европеец в России. Иными словами, необходимость утверждения ценностей просвещённой Европы в дикой Евразии требует действий, находящихся в вопиющем противоречии с этими самыми ценностями.

Собственно, именно Пушкин откровенно, честно и трагически сформулировал основное противоречие русского «западничества»: в подобной трактовке Просвещение (в отличие от Англии и Франции) выступает как нечто принципиально антинародное.

С одной стороны, западные ценности включают в себя «демократию», «гражданские свободы», «права личности». Но с другой стороны, народ отвергает «западничество», которое не может быть навязано иначе как насилием, диктатурой, принуждением. Причём, странное дело, чем больше власть использует насилие и репрессии для утверждения европейских ценностей и институтов, тем больше народ их отвергает. А чем больше «мужик» сопротивляется, тем больше, с точки зрения просвещённых европейцев, необходимость в принуждении и репрессиях.

Впрочем, какое западничество отвергается? Народ сопротивляется не внедрению гражданских прав, а налогам, воинскому набору, постоянным войнам, вызванным участием России в европейской политике, новым капиталистическим отношениям. Такое же сопротивление имело место и на Западе, только там капитализм возник как неожиданный, но закономерный результат совершённых самим народом революций, а в России уже с конца XVII века он внедрялся в качестве системы готовых институтов, никоим образом не обоснованных с точки зрения собственных народных традиций и чаяний. Даже русское крепостничество отнюдь не было пережитком средневекового прошлого. Его насаждали реформаторы как необходимый инструмент, без которого не сломить приверженность мужика к «натуральному хозяйству», не вынудить его работать на рынок. В этом плане нелишне вспомнить работы американского историка Питера Колчина (Peter Kolchin), продемонстрировавшие поразительное сходство между русским крепостническим поместьем и американской рабовладельческой плантацией того же времени.

Несостоятельность исходной «западнической» парадигмы закономерно привела русское образованное общество к расколу на радикально-демократическое и умеренно-либеральное крыло, постепенно тяготеющее к консерватизму. История того, как произошло это неизбежное разделение, как раз и составляет основной сюжет русской политической культуры XIX века. Но именно этот сюжет и остался за рамками книги Ричарда Пайпса.

Что собой будет представлять прямая демократия?

Игорь Герасимов

Д.В. Парамонов. Механизм народовластия. М.: Спорт и культура-2000, 2007.

Брошюра Дмитрия Парамонова посвящена изложению модели функционирования общества, в котором управляющим субъектом является сам народ. Несмотря на свою очевидность, этот подход по сей день достаточно необычен — в значительной степени поднимать подобные вопросы даже считается признаком «дурного тона».

Автор не только показывает несостоятельность систем управления обществом, которые имеют место на сегодняшний день, — то есть в лучшем случае представительных буржуазных демократий, но и выводит целостную систему принципов и алгоритмов, представляющих собой конструктивную альтернативу существующим схемам государственного управления.