Любовь и доблесть - Петр Катериничев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И что теперь делать?
Глава 41
Даша сама не понимала, что делать. Еще меньше она понимала, что с нею творится: голова оставалась вялой и сонной, мысли ворочались медленно, будто под многометровой толщей воды; та же вода, казалось, спеленала тяжелыми струями ее тело, но все оно будто пульсировало изнутри уколами тупых иголок.
– Ты его убила?! – спросила Соболева. Словно в ответ на ее слова, санитар застонал. Соболева заметалась глазами, сказала напряженно:
– Живой, – замерла на мгновение, глаза ее тревожно заблестели, движения сделались точными и быстрыми, речь – лаконичной. – Рвать отсюда надо. Бежать.
Что вы стали? – прикрикнула она на младшую. – Катька, одевайся, быстро!
Та понятливо кивнула и стала натягивать белье.
Даша продолжала стоять у стены, мучительно пытаясь сообразить, что же теперь нужно сделать, но мысли дробились, словно кусочки разбитого вдребезги зеркала, и в каждом из них отражалось что-то, но вот собрать всю картинку воедино она не могла... Пульсация во всем теле стала отчетливее; неожиданно Даша поняла, что стоит в каком-то непонятном месте, вокруг – незнакомые девчонки, почему-то голые, и она сама раздета... То, что произошло только что, словно выпало из памяти, оставшись обрывками искромсанной кинопленки, яркой, гротескной и мнимой, как беспамятный бред. Даша вспомнила: такие же странные картинки она видела в детстве, когда болела и действительно бредила; кошмары были столь контрастными и объемными, что потом девочка долго помнила их и порой даже боялась засыпать одна в комнате.
– Что ты стоишь, как Афродита Безрукая?! – неожиданно прикрикнула на Дашу Соболева. – Линять нужно, иначе нас здесь за такие художества заколют совсем!
Шевелись!
Даша кивнула, быстро надела белье, поискала глазами платье, поняла, что платья у нее почему-то нет, и куда оно пропало, вспомнить девушка так и не смогла. Она натянула джинсы, свитер, обулась. Соболева наклонилась, сунула руку в карман лежащего, подбросила на ладони связку ключей, произнесла свистящим шепотом:
– Порядок. Пошли. Только – тихо!
Выбрались гуськом, аккуратно миновали коридор. Напротив входной оказалась еще одна дверь, она была распахнута настежь, оттуда доносились странные звуки, похожие и на рычание, и на всхлипы. Девочки замерли. Соболева на цыпочках подобралась, заглянула, тихонечко прыснула в кулак.
– Это та, толстая, храпит, – прошептала она, махнув девчонкам рукой.
Те тихохонько приблизились. Света заглянула еще раз, подошла к двери, вставила ключ в скважину.
– Кто? Куда? – Неопрятная баба неожиданно вскинулась, подняла голову от стола и теперь смотрела на девочек мутно, осоловело; жидкие волосики растрепались во все стороны так, что просвечивала белая пористая кожа; рыхлое лицо бабы, поплывшее ото сна и спиртного, было похоже на свинячье рыло. Да еще и глазки: мелкие, подозрительные, мутные, они смотрели тупо и угрожающе. – Ах, сучки! – прохрипела баба, схватила длинную палку наподобие городошной биты и, выдвинувшись из-за стола, пошла на девочек.
– Мочи! – взвизгнула Светка.
Маленькая Катька, словно гибкий зверек, метнулась к руке, сжимавшей палку, впилась зубами и повисла на ней, сама Соболева с разгону толкнула бабу в грудь, и та, не удержав равновесия, грузно упала на спину, перевернув стул. Девчонки прыгнули на нее и принялись избивать кулачками, словно та злая энергия страха, что скопилась в них, выплеснулась разом. Тетка попыталась встать, но Светка уже подобрала ее немудреное оружие, крикнула Кате:
– А ну – в сторону!
Та отпрянула, баба, перепуганная насмерть, подняла голову. Казалось, еще мгновение, и Соболева с маху залепит тяжелой палкой по голове, словно по снежному кому, и она разлетится в куски... Светкины глаза были полны ярости.
Она Облизала запекшиеся губы, потопталась, словно примериваясь.
– Ой, мамоньки, – белугой заревела баба, таращась на Соболеву.
– Заткнись! – нервно взвизгнула Светка, замахнулась...
– Не смей! – резко скомандовала Даша. Соболева обернулась, и в глазах ее Даша увидела вовсе не злобу, а полную беспомощность.
– Опусти биту, – сказала Даша. Слова давались ей с трудом, все тело горело, но голова была ясной, словно невероятным напряжением воли она сумела дочиста выжечь муть и грязный туман, навеянный дурманным снадобьем.
– Девоньки, не бейте, я тихо посижу, – слезливо, вполголоса запричитала баба, рыхло расползшись по полу. Соболева прикусила губу, спросила:
– И что с ней делать?
– Вон. – Даша указала подбородком.
Внизу, у шкафа, стояли три водочные бутылки: одна пустая, другая початая, третья полная, неоткрытая. Соболева скомандовала:
– Катька, налей ей! Стакан!
Младшая понятливо кивнула, наплескала граненый до краев, подала бабе.
– Пей! – велела Светка.
Баба облизала жирные губы, пробормотала что-то вроде «угу», приложилась к емкости и мелкими глоточками выцедила до дна. За это время Катя налила другой, подала.
– Пей!
– Ой, девоньки, дух бы перевесть или запить чем...
– Не тяни! – прикрикнула Светка.
– Угу, угу... – Баба снова приникла к стакану и быстро осушила. Потом, кряхтя и вздыхая, встала на четвереньки, кое-как поднялась, плюхнулась задницей на дерматиновую кушетку и осталась сидеть, тупо глядя в одну точку.
– Что-то ее слабо забирает, – раздумчиво проговорила Светка, подозрительно присматриваясь к санитарке. А та вдруг всхлипнула, лицо ее жалобно скривилось, и она запричитала слезливо и бессвязно:
– Ой, девоньки... ой жизня моя... а мужик был черт окаянный... а бил как... а черт его забрал запойного... ой, девоньки... ой боюся... придет меня забирать... ой грех мой... ой, девоньки...
– Заткнись! – цыкнула на нее Соболева, обернулась к Кате:
– Наливай еще, убойный!
Та поднесла бабе стакан. Баба его вроде и не заметила, заливалась в три ручья.
– Ой-е-е-ой... вот родилася уродкой, уродкой и живу... и батянька не любил, бил тока... и мамка померла... и никому я не нужная... ой, заберет черт скоро... – Подняла мятое лицо, зло глянула на девчонок:
– Жалеете меня?.. Зря жалеете. Никого жалеть нельзя, потому что никто никого не жалеет, все поедом жрут и измываются... а черт, он за всеми придет... а вас ненавижу всех... хошь убейте меня, как ненавижу... ой, мамоньки, что за жизня – мука одна...
– Пей давай! – велела Светка.
Баба было прищурилась, зыркнула на Светку с пьяной укоризной, попыталась отвести рукою стакан, но Соболева взглянула свирепо, взвизгнула срывающимся голосом:
– Пей, сволота! Забодало твои бредни слушать! И запомни: жалостивых тут нету, просто руки об тебя марать смрадно! Поняла? Пей, пока я не передумала!
От окрика санитарка испуганно вздрогнула, как от удара, приняла двумя ладонями наполненный стакан и вылакала залпом, будто воду. Шумно выдохнула, замерла безжизненно, словно весь воздух и вся оставшаяся жизнь покинули ее разом, и осталась одна пустая безобразная оболочка. Лицо ее потекло, исказилось тупой поволокой, крупное тело обмякло тряским студнем, бессмысленная улыбка повела губы, и баба завалилась боком на кушетку. Девчонки кое-как, втроем, забросили туда же ее ноги, а баба уже храпела сипло, выдыхая то с бульканьем, то со стоном, то с присвистом.
– Наконец-то... – сказала облегченно Светка, подхватила бутылку, в которой еще плескалось, спросила Дашу:
– Будешь? А то ты какая-то сама не в себе. Нет?
Ну как знаешь. – В три глотка она прикончила водку, передохнула, втянула носом воздух:
– Не, эта амеба дохлая не курит, а курить как хочется!
Светка обошла стол, заглянула в ящик, вынула непочатую пачку «Мальборо».
– Видно, законфисковала у кого-то. И зажигалочка есть. – Пошарила в шкафу, выудила сумку, оттуда – кошелек, вытряхнула прямо на стол. – Итого – семьдесят рублей. На пожевать хватит, – потом посерьезнела. – Все. Собрались.
Девчонки вышли. Соболева отомкнула дверь, дальше была маленькая прихожая, где больные встречались с родственниками: чахлый фикус у стены, несколько истертых, крашенных желтой краской и обитых клеенчатым коричневым дерматином стульев, а стены были выкрашены масляной краской в какой-то грязно-желтый цвет.
И запах. В прихожей он чувствовался еще больше, чем внутри: запах несвежего белья, неуюта, казенщины, какой бывает лишь в ветшающих больницах или уж вовсе в гиблых, безнадежных местах, откуда, кажется, и возвращения в наполненную светом жизнь уже нет.
Наконец Соболева справилась и с другим замком, дверь распахнулась. Ночь была душной и влажной, но после замкнутого грязного помещения напоенный ароматами цветочной пыльцы, близкого дождя и недальних полевых трав воздух казался свежим, как родниковая вода, он кружил голову, им невозможно было надышаться вволю, как невозможно надышаться свободой, любовью и жизнью.
Глава 42
Плач котенка услышали все. И в нем слышался такой беспомощный страх, такая безнадежная мольба, что у девчонок мурашки побежали по спинам ледяной изморозью.
