Атомная бомба - Владимир Губарев

В «Отчете о ходе научно-исследовательских и практических работ по получению и использованию атомной энергии за 9 месяцев 1947 года», представленном И.С. Сталину говорилось:

«В течение 1947 года на физическом уран-графитовом котле (пущенном 25 декабря 1946 г.) сотрудниками лаборатории № 2 непрерывно производились опыты и исследования, которые дали возможность проверить все исходные физические и технические данные, положенные в основу проекта строящегося промышленного уран-графитового котла (завод № 817)».

Какой же смысл демонтировать котел, если на нем ведутся исследования и получаются уникальные результаты?!

Понятно, что И.в. Курчатов убеждает руководство отказаться от первоначального плана и оставить котел в Москве. тем более, острота с ядерными материалами начала спадать — в том же «Отчете» есть такие слова:

«Проведенные исследования показали, что наша промышленность в состоянии изготовить материалы такой чистоты, чтобы вредное поглощение нейтронов в них находилось в пределах допустимых норм, чем обеспечивается запроектированный физический процесс в промышленном котле».

Одним из весьма весомых достижений было выделение из облученного в котле урана около 160 микрограмм плутония. С ним начали работать сотрудники НИИ-9, которые начали проверять химическую схему комбината № 817. в феврале 1948 года плутония было уже 2000 микрограмм, и теперь уже металлурги смогли убедиться в верности своих расчетов.

Однако во всей той эйфории, которая окружала «агрегат № 01», проскальзывали и настораживающие нотки.

И.В. Курчатов отмечал:

«Излучения физического котла исключительно вредны в биологическом отношении. Опыты, произведенные секретной радиационной лабораторией Академии медицинских наук, руководимой чл. — кор. Г.М. Франком, на мышах, крысах, кроликах, собаках, даже при пусках котла на относительно небольших мощностях порядка 150 киловатт во всех случаях привели к гибели животных или мгновенной смерти или же имевшей место через 2–3 недели и в редких случаях через несколько месяцев — из-за изменения состава крови и нарушения явлений обмена в организме».

Это был «первый звонок» той опасности, которая подстерегала всех, кто начинал «Атомный проект СССР». Многие из них заплатят своей жизнью и здоровьем за те крупицы Знания, которые приходилось им вырывать у Природы.

Теперь рядом с физиками у «агрегата № 01» и всех остальных реакторов всегда будут работать биологи и медики.

Много лет будет первый в Европе реактор служить науке, а потом станет музейным экспонатом. Правда, весьма своеобразным — при необходимости можно вновь на нем осуществить «физический пуск», будто идет не XXI век, а декабрь 1946-го…

«Рязанские мадонны»

Специалистов не хватало. Они «сгорали в атомном огне» гораздо быстрее, чем их успевала готовить высшая школа и специальные техникумы. Да и ребят было маловато — прошла война, а потому население в стране осталось в основном «женское».

Принимается несколько специальных постановлений по подготовке специалистов по ядерной физике и радиохимии. Однако Министерство высшего образования СССР пока не в состоянии их выполнить полностью. Во многих университетах и институтах страны открываются новые факультеты, кафедры и лаборатории, но требуется несколько лет, чтобы подготовить хороших специалистов. Сначала предпочтение отдавалось ребятам, но вскоре стало ясно, что в той же радиохимии предпочтительнее девушки — они работают аккуратнее, более терпеливы.

В одном из писем министра высшего образования СССР С.В. Кафтанова на имя Л.П. Берии приводятся такие данные:

«Министерство высшего образования направило в Первое главное управление в 1946 г. 137 специалистов с высшим образованием и 125 техников; в 1947 г. — 475 специалистов с высшим образованием и 360 техников по разным специальностям… Планом распределения в 1948 г. предусмотрено выделение Первому главному управлению 1484 специалиста с высшим образованием и 1223 техника…»

Министр умолчал, что более половины из выпускников — девушки.

Так на комбинате № 817 появились «рязанские мадонны».

Академик И.В. Петрянов-Соколов известен тем, что создал средства защиты от радиоактивной опасности. Его системы обеспечивали не только безопасность предприятий, но и людей, которые на них работали. Высокоэффективные фильтры и средства защиты органов дыхания (в том числе и «лепестки», без которых нельзя было работать в Чернобыле) принесли ученому всемирную славу.

А началось все в цехах комбината № 817…

Игорь Васильевич Петрянов-Соколов рассказывал:

— Посещая ряд производств, где имели дело с плутонием и полонием-210, я был поражен внешним видом работниц (в основном, там было много молодых женщин). У них была странная походка (они медленно передвигались) и мертвенно бледный цвет лица. Мне рассказали, что у многих из них была «плохая» кровь и нарушения менструального цикла. Уже тогда я обратил внимание, что эти женщины (как, впрочем, и все работники производства) не имели никаких средств индивидуальной защиты, а элементарные санитарно-гигиенические правила радиационной безопасности вообще никто не соблюдал. Я так был поражен всем увиденным, что для себя поставил целью что-то сделать, предпринять любые усилия, чтобы обеспечить эффективную защиту этих людей от переоблучения, ибо я не сомневался, что основная причина такого, по крайней мере, внешнего вида этих молодых женщин, — радиация. Именно тогда по какой-то необъяснимой ассоциации я и назвал этих молодых скорбных красавиц «рязанскими мадоннами».

Допускать ли Зельдовича к бомбе?

Вопрос звучит смешно, потому что группа Я.Б. Зельдовича разрабатывала конструкцию первой А-бомбы, и именно за нее будущий трижды Герой Социалистического труда получит свою первую Звезду. Тем не менее в апреле 1948 года уполномоченному Совета Министров СССР а. Бабкину было поручено проверить всех сотрудников Института химической физики АН СССР «на благонадежность», а именно в этом институте числились и Харитон, и Щелкин, и Зельдович, и многие другие ученые, выполнявшие «специальные работы по тематике Первого главного управления».

Тов. Бабкин начал знакомиться с личными делами сотрудников, и тут же был потрясен своим открытием: «при проверке выяснилась засоренность и концентрация большого количества лиц, скомпрометированных в политическом отношении».

15 научных сотрудников, по мнению тов. Бабкина, представляют особую опасность. Среди них:

«II. Зельдович Яков Борисович — 1914 г. рождения, нач. теоретического отдела. Родители его матери и сестра матери живут в Париже. Сестра отца, Фрумкина Р.Н., в 1936 г. — арестована. В настоящее время Зельдович категорически отказывается работать в институте и добился зачисления в штат лаборатории Ю. Харитона. Допуск № 1515/8068 от 18.У11.1946 года».

Уполномоченный СМ СССР был глубоко убежден, что им найдено «гнездо потенциальных шпионов и предателей», так как у них была не только «сомнительная» национальность, но и глубокие связи на Западе.

В своем письме «наверх» (а точнее, традиционном для того времени доносе) тов. Бабкин не может удержаться, чтобы не высказать свое мнение и о руководителях института, хотя ему было поручено проверить только рядовых научных сотрудников:

«Кроме перечисленных лиц, как Вам известно, в институте работают заведующими лабораториями Лейпунский Овсей Ильич, имеющий в Америке родных отца. Брат Лейпунского был арестован органами НКВД, и (…) — быв. активный троцкист, осужденный в 1936 году и прибывший из заключения в 1943 году…»

А.Н. Бабкин глубоко убежден, что им раскрыта преступная группа, конечно же, допускать к секретным работам никого нельзя… Он не сомневается, что будут приняты какие-то меры против этих научных сотрудников, просит его об этом проинформировать.

Однако ничего не происходит. Но письмо А.Н. Бабкина подшито «в дело». Оно тайно будет храниться в документах «Атомного проекта СССР» почти полвека. Ни Зельдович, ни Лейпунский, ни их коллеги по институту так и не узнают об этом письме, которое могло сыграть свою роковую роль, если бы в августе 1949-го испытания первой атомной бомбы закончились неудачей.

Впрочем, Яков Борисович Зельдович прекрасно понимал, какую цену ему приходится платить за свою причастность к «Атомному проекту». И, прежде всего, это было испытание молчанием. Несколько раз я пытался уговорить академика хотя бы что-то рассказать об первых испытаниях ядерного оружия. «Не имею права говорить!» — отвечал Яков Борисович. И лишь однажды он как бы невзначай заметил:

— Меня поразила трава. Была удивительная тишина, и вдруг я вижу, как трава легла — это пришла ударная волна. Тишина и поникшая трава — главное впечатление от ядерного взрыва.