Я, Чудо-юдо - Игорь Мерцалов

Ни дыбы, ни настоящего каленого железа Руля, к счастью, не отведал. Заслышав, как скрипит одно и пахнет другое, он стал охотно соглашаться с любой бредятиной, какую только фатерляндцы ему ни инкриминировали, хотя прекрасно понимал, что этим только на время отодвигает применение пыток. А удары плетью он сносил и вовсе нечувствительно, стоило ему только бросить взгляд на более серьезные инструменты.

Но та же самая любознательность фатерляндцев, что едва не сгубила Рудю, его и спасла. Плюс, конечно, солдатская смекалка. Куда там топорной каше!

В тот вечер дознаватели пустились в совсем уж нелепые расспросы, к примеру, интересовались, какое количество чертей сопровождает демона Вельзевула при выходе на первомайский шабаш и каковы размеры их пятачков. Невразумительные ответы («не считал, не измерял») слушали вполуха и между собой беседовали о борзых щенках. Рудя понял, что следствие потеряло к нему интерес, а значит, на днях жди приговора и аутодафе. Сожжения, правда, очень не одобрялись королем Саксонии и сопредельной (недавно завоеванной) Нордсаксонии, но, поскольку рыцари Фатерляндского ордена короля сытно подкармливали и поддерживали на полях брани, постольку дружно чихали на его неодобрение с высокой колокольни.

И Рудя подкинул дознавателям новую информацию: дескать, кольцо получено им при нечестивом поднятии грешного тлена из гроба (бывшего соратника рыцари так и считали умертвием) для власти над элементами мироздания. А именно – для того, чтобы с легкостью большей, чем позволяет философский камень, обращать элементы неблагородные в золото. Для каких целей? Ну и самому с голоду не помирать (одной только кровью девственниц сыт не будешь), и вводить смертных в грех алчности проще.

Прежде допросы лично проводил один из членов магистрата по имени Вольфрам, но сегодня (и это также свидетельствовало, что наверху дело «умертвия» считают решенным) он оставил вместо себя некоего рыцарька, небогатого и незнатного, которого числил своим помощником и употреблял для поручений самого различного свойства. Присутствовали также священник, приставленный к следствию епископом в качестве наблюдателя, и доверенный слуга. Еще был палач, зевавший от скуки, но как раз тогда его отослали на кухню принести ужин.

На слова Руди все трое с редким единодушием заявили, что в жизни не слышали ничего глупее, что поверить в это никак невозможно, ибо сатана сам – первейший жадина и ни за что не уступил бы столь редкую вещицу какому-то ничем не примечательному умертвию, и, стало быть, поскольку никто из присутствующих еще не выжил из ума, они даже мысли не допустят, что даже если увидят собственными… «Да я могу показать», – сумел-таки Рудя вставить слово. Рыцарек и священник подняли его на смех, а слуга в это время уже бежал за кольцом.

Дальше просто. Рудя стал объяснять, что кольцо нужно катать в пальцах особенным образом, а чтобы показать – попросил освободить ему руки. Просьба не вызвала опасений – уж кто-кто, а дознаватели прекрасно знали, в какой физической форме находится «подследственное умертвие», и Цвейхорну удалось надеть кольцо на правый мизинец…

Под конец рассказа на меня смотрели глаза самого несчастного человека на свете – но, по крайней мере, телесно и душевно здорового, несмотря на пережитое потрясение.

Баюн украдкой смахнул слезу, но голос его был спокоен, когда он спросил:

– А при чем тут твоя новая идеология?

– Ни при чем, – быстро ответил Рудя и потупил взор.

Нет, он никогда врать не научится.

– Ты где лапшу вешаешь? – не совсем точно процитировал меня кот. – Уж мы-то тебя как облупленного знаем. Ты ведь об этом начал, так уж сознавайся теперь.

– Я… когда еще плеткой не били, пытался… рассказать им о своих мыслях. И они меня слушали! Они говорили, что узнают мою манеру речи, мои слова… А потом пришел этот негодяй, предатель Вольфрам, и сказал, будто я морочу головы честным католикам, чтобы они забыли о моих истинных намерениях погубить их души. Велел пороть… и только по делу спрашивать… А ведь сам теперь мои идеи присвоит, гад, я его знаю, знаю! – в отчаянии воскликнул Рудя и зажмурил глаза.

На острове стало одним невозвращенцем больше. Когда Платон и Семен вышли завтракать, Рудя решительно встал с постели и положил на полку волшебное кольцо, сказав:

– Теперь и мне некуда спешить. У меня отняли все, что было нажито моими предками, все, что я стяжал верной службой. У меня больше нет…

Он не договорил, но за этой фразой мне почудилось нечто посущественнее утраченного состояния.

Гривна не знал подоплеки дела, а тактичный Платон обошелся без вопросов. Семену Рудя сперва обрадовался, разом задвинув куда-то свой националистический гонор, но, услышав, что купец не собирается задерживаться на острове, потерял к нему интерес. А у Семена только это и было на уме:

– Нет, не полечу в Новгород, – решился он, – Пока дела свои буду обустраивать, слухи до Саремы докатятся, и Настасьюшка моя самочинно замуж выйдет, как пить дать. Отец далеко, так ей мачеха с особым удовольствием благословение выдаст. Всю я ноченьку не спал, думу думал, и теперь ясно вижу: не будет мне покоя, коли дочери любимой судьбу сломаю. Не люб ей жених! А так хоть и засиделась в девках, зато душой свободна.

– Ты же говорил, что плохо знаешь свою Сарему. Где приземляться будешь? Не боишься, как Платон?

– Что-нибудь придумаю, выкручусь. Лишь бы… Вот мы давеча с Платоном спорили, за-ради чего богатство человеку. Я все красивости говорил… Повинюсь: за минувшую ночь передумал. Все мое богатство – это Настенька. Ради нее, кровиночки, я в дальние края хаживал, лишения претерпевал. Думал так ее счастливой сделать. Слепец! Разлада в семье не замечал, а ведь нужно-то было поближе к сродникам быть… Да что теперь, одна надежда, что сумею дочь от постылого замужества спасти.

– Твердо решил? Хорошо, допивай сыто – и пойдем.

– Куда?

– Увидишь.

Я подвел купца к плательному сундуку.

– Хотя Баюн и прав, я, пожалуй, дал бы тебе денег взаймы, бессрочно, да денег на острове практически нет. Однако не хочу отпускать тебя без подарка. Вот…

Я откинул крышку, но внутри ничего достойного внимания не обнаружилось. Ничего, это с сундуком бывает, он по какому-то своему разумению предлагает наряды. Несколько раз закрывал я его и открывал снова, и лицо Семена вытягивалось при виде того, как стремительно сменяются внутри воинские доспехи кожаными фартуками, крестьянские порты – боярскими шубами, а простецкие треухи – горностаевыми шапками. Наконец сундук понял, что я от него хочу, и выдал полный комплект царски богатых одеяний, где все: и лакированные сапоги, и свита на шелковом подбое, и шуба с разрезами на рукавах – были украшены несметным числом дорогих самоцветов.